Саша Донецкий
26 февраля 2018 г.

Довлатов-fiction

Вымысел, основанный на реальных воспоминаниях

Саша Донецкий

Довлатов-fiction

Вымысел, основанный на реальных воспоминаниях

Пьеса-кино

 

Вместо задника - огромный LED-экран, на который посредством нескольких видеокамер с разных точек транслируется все, что происходит на сцене; то есть спектакль - это одновременно видеофильм, который создается прямо на глазах у зрителей. Наряду с живой трансляцией режиссер использует короткие видео-фрагменты, снятые и смонтированные заранее.

 

Персонажи:

Довлатов, живущий в Нью-Йорке, популярный в эмиграции журналист и писатель, 48-ми лет, и Довлатов, живущий в СССР, молодой непризнанный автор 

Первая жена Тася

Вторая жена Лина

Гражданская жена Таня

Лара, американская любовница Довлатова

Мама

Друзья, подруги, поэты, писатели, журналисты

Почти все постоянно курят, как это было принято в шестидесятые-семидесятые годы прошлого века.

 

Довлатов

Стандартная меблированная комната в американском многоквартирном доме где-то в Бронксе, в Нью-Йорке. Белые стены, белая мебель, антресоли, кресла, стол, телевизор. В центре — диван, на котором, накрывшись пледом, задремал некто Довлатов.

Окна плотно закрыты жалюзи, но сквозь стекло и шторы доносится шум большого города: сирены полицейских машин и карет скорой помощи, скрип тормозов, выкрики прохожих, музыка из портативных магнитофонов.

Вдруг Довлатов издает стон и изображает некоторое шевеление под пледом. На минуту замирает, вытянув одну ногу вверх. Резко сбрасывает плед и садится. Вид его отображает последнюю стадию тяжелейшего похмелья.

Он скручивается и хватается за живот, по-видимому, испытывая сильнейшую боль. Потом неуверенно встает и начинает медленно, словно зомби в голливудских фильмах, двигаться по квартире, открывая шкафы, шаря по антресолям, заглядывая под диван. Он явно ищет спиртное. В одном из ящиков находит бутылку виски, но она пуста. Тем не менее, он переворачивает бутылку над стаканом и пытается извлечь хотя бы каплю. Безнадежно. Довлатов бросает бутылку в мусорное ведро. Раздается звон разбитого стекла.

Довлатов. (Хрипит). Где же? Где же она, холера? Ведь должна же где-то быть! Ну, Лара, сучка, спрятала.

Довлатов тянется к телефону-трубке и трясущимися, как у параноика, пальцами пытается набрать номер. С третьей попытки ему это удается. На том конце провода слышны короткие гудки.

Довлатов. О, мэрд!   

Он пытается снова набрать номер, и - о чудо! - соединение налажено.

Довлатов. Алло. Алло! Лара? Да, я. ГДЕ? Да жив, жив. ГДЕ?.. Я спрашиваю, ГДЕ?! Где водка? Не <..> мне мозг! Ты погибели моей хочешь? Понятно.

Кладет трубку и, снова двигаясь, как зомби, пробирается к окну, где за жалюзи обнаруживает бутылку польской водки. На дне бутылки болтается грамм пятьдесят.

Довлатов. Б<...>! А еще меньше нельзя было оставить? Кусочница! Сквалыга! Жидовка проклятая.

Он наливает дозу в стакан и залпом выпивает. Доза явно не достаточна. Писатель в досаде и раздражении снова набирает номер телефона.

Довлатов. Алло. Лара, где? Где, я спрашиваю! Ты что, издеваешься? Ты смерти моей хочешь? Лара, где? Где, <...> твою мать?! Где, падла, где?.. Ага. Ясно.

Подходит к мусорному ведру и трясущимися руками начинает извлекать из него бутылочные осколки. Наконец достает бутылку «Столичной» с отколотым горлышком. На дне бутылки плещется грамм 150-200.

Довлатов. Фак ю! Хотя... это уже что-то!

Он медленно, снова будто недобитый зомби, достает из буфета воронку и марлю и осторожно процеживает водку от возможных осколков, сливая содержимое в пивную кружку.

Затем садится на диван, долго смотрит на дно кружки и, наконец, отпивает грамм сто, занюхивая выпитое кулаком. Его лицо светлеет, ему явно становится лучше. Он берет пульт от телевизора и начинает переключать каналы. Мелькают американские новостные и развлекательные телепередачи. На каждом писатель задерживается секунд на десять-пятнадцать. Наконец он натыкается на MTV. Транслируется видеоклип группы R.E.M. - «Losing My Religion».
Довлатов тупо всматривается в экран и внимательно слушает текст песни, стараясь вникнуть в содержание.

Довлатов. (Подпевает). But that was just a dream! That was just a dream...

Выключает телевизор, откидывается на диване и мгновенно засыпает. Примерно через полминуты он, переворачиваясь, задевает кнопку телевизионного пульта, и телевизор включается. Изображение дублируется на LED-экран. В кадре — пожилые женщины, почти старушки, которые вспоминают свою студенческую юность. 

Первая женщина. Мы называли его: «Наш Омар Шариф». У его приятелей была игра. Когда шли по Невскому, считали, сколько девушек обернулось на нашего Омара. Он был очень милым молодым человеком. Жаль, несвободным.

Вторая женщина. Да он был артист с погорелого театра! Огромный, под два метра амбал. Боксер. Поэт. Рассказчик. Вообще, замечательно одаренная личность. Виртуоз разговорного жанра. Не хуже Райкина. Наши девки ходили за ним стадами, когда он был в ударе.

Первая женщина. Его родители были театральными деятелями. Давно в разводе. Мама — армянка, бывшая актриса, работала корректором. Папа — известный эстрадный режиссер. Разумеется, еврей. У Омара была отдельная комната в коммуналке на Рубинштейна, что по тем временам считалось большой роскошью.

Вопрос (за кадром). И хорошие у студента Довлатова были стихи? 

Вторая женщина. Обычные. Его талант вовсе не в версификации. Мало ли у нас на филфаке слонялось гениев? Хлопни газетой - двух точно прибьешь.

Вопрос (за кадром). Тогда в чем его талант?

Вторая женщина. В общении, в экспромте. Говорю же, чистый КВН, получше Райкина! Как начнет что-нибудь рассказывать, хохмить, - толпы зевак собираются. Некоторые девочки не выдерживали — падали в обморок. Ну, и Омар — это ООО! Представьте, такие темные восточные глаза. Вкрадчивый баритон...

Первая женщина. Я в юности была очень эффектная. Как с обложки польского журнала моды. А ему определенно требовалась романтика! Ремарк, Хемингуэй — его кумиры. Он был из тех, кто подчинял свою жизнь литературе, искусству. Так интересней. Роковая несчастная любовь. Ранняя трагическая смерть.

Вторая женщина. Я с ним общалась исключительно «на вы». У меня спрашивали: «Что за жеманство?» И я объясняла. Понимаете, он же жлоб! Скобарь! Перейди с ним на ты, с утра проснешься, а он тебе заявит: «Тася, ты что, дура? Да?». Нет! Только «на вы». 

Довлатов на диване стонет во сне, дергает ногой, задевая пульт, — телевизор тут же выключается.

Затемнение. Вспышка.

 

Ленинград, июнь 1961 года, филфак ЛГУ имени Кирова.

Довлатов. Так кому тут нужен верный четвероногий друг чистейших кровей? Девушка, вам?

Тася. Верный друг — это роскошь, а вот рублей пять совершенно бы не помешали!

Довлатов. (Смущаясь). О! Это вы?

Тася. Я. (Протягивая руку). Тася.

Довлатов. Серж. (Неуклюже жмет руку, еще больше смущаясь). То есть, Сергей. Довлатян. Точнее, Довлатов.

Тася. Да ну? Вы армянин?

Довлатов. Не совсем. Скорей полукровка.

Тася. Я тоже.

Довлатов. По паспорту — еврей. В душе — русский. Вас так интересует пятый пункт?

Тася. Да нет. Но сразу бы хотелось полной ясности.

Довлатов. Я не против. Как говорил Набоков, язык писателя — вот его настоящая национальность.

Тася. Ах, вы еще и писатель?

Довлатов. А как же? Начинающий.

Тася. То есть — молодой и прогрессивный?

Довлатов. Не без этого.

Тася. Типа Евтушенко?

Довлатов. Фи, Тася! У вас неважно со вкусом. 

Тася. Не судите пристрастно юную девушку.

Довлатов. Я не сужу, я констатирую.

Тася. Да, а Набоков разве не запрещен в СССР?

Довлатов. Строго говоря, запрещен только один его порнографический роман. Остальные просто не разрешены. Хотя, по существу, это одно и то же. Знаете, мы все тут под цезурой ходим: и всемирно знаменитые Набоковы, и никому не известные Довлатяны.

Тася. Грустно, наверное, под цензурой?

Довлатов. Да. Не сладко. Но ничего, прорвемся! 

Тася. Ну что? Идем гулять?

Довлатов. Идем!

Довлатов следует за Тасей, весело прыгает по ступенькам, но вдруг останавливается.

Тася. Что случилось? Вы передумали?

Довлатов. (В замешательстве). Видите ли, Тася... Имеется одно досадное обстоятельство.

Тася. Какое? Вы, как рыцарь печального образа, верны своей девушке?

Довлатов. Не совсем. В соседней аудитории сдают немецкий язык, с которым, увы, я на вы. Как, впрочем, и с любым другим языком. Кроме русского. В общем, позвольте интимный вопрос... как у вас с немецким, Тася?

Тася. Без ложной скромности — владею почти в совершенстве.

Довлатов. Аллах акбар! Да мне вас послало провидение! (Достает из портфеля книгу). Нужно перевести небольшой отрывок. Страниц на пять. Сможете?

Тася. Легко. Герман Гессе? Но... вы как, будете записывать?

Довлатов. Зачем? На пять страниц текста моего ресурса памяти вполне достаточно.

Тася. Да ну?

Довлатов. Не верите?

Тася. Не верю.

Довлатов. А давайте попробуем?

Тася. Да вы фокусник! Давайте!

Они подходят к подоконнику; Довлатов раскрывает книгу.

Довлатов. Вот, от сих до сих.

Тася. (Переводит вслух с немецкого). Жизнеописание магистра Игры Иозефа Кнехта. Призвание. О происхождении Иозефа Кнехта нам ничего не известно. Как многие другие ученики элитных школ, он либо рано потерял родителей, либо был вырван из... (пауза) неблагоприятной среды и усыновлен Педагогическим ведомством. Во всяком случае он не знал того конфликта между элитной школой и домом родителей...

Вдруг звучит музыка; Довлатов, подпевая, увлекает Тасю танцевать, и они вместе кружатся в танце под песню Elvis Presley «It's Now Or Never».
 

Довлатов (поет, танцуя):

It's now or never,

come hold me tight

Kiss me my darling,

be mine tonight

Tomorrow will be too late,

it's now or never

My love won't wait.

When I first saw you

with your smile so tender

My heart was captured,

my soul surrendered

I'd spend a lifetime

waiting for the right time...

 

Тася. О! А вы неплохо знаете английский!

Довлатов. Говорю же: так себе. Просто у меня стопроцентный музыкальный слух. Наследство от мамы. Не пройдет и получаса, как я снова окажусь в вашем распоряжении. Если, конечно, вы согласитесь провести эти тридцать минут здесь. В тоскливом ожидании меня.

Давлатов с книжкой стремительно удаляется; Тася остается ждать его, присев на скамейку.

Затемнение.

 

Снова квартира в душном Бруклине и спящий на диване похмельный Довлатов. Он начинает стонать во сне и рефлекторно хватается за живот. Потом, очнувшись, вытаскивает из-под столика таз и пытается проблеваться. Ничего не получается. Тут он падает на пол и пытается встать. Не выходит. Вроде бы поднявшись, тут же падает.

Довлатов. (Хрипит). Черт! Господи! Шит! Да что же это такое? Говно какое! Подыхаю, Б<..>. (Удивленно). Ведь вправду подыхаю! Фак! Фак! Фак! Вот оно, оказывается, как... Как жалко это, ничтожно. Сдохнуть тут, в поту, в говне, в блевотине. Ааа!.. (Опять хватается за живот и почти кричит). Ааа. Вот кишки-то крутит!

На карачках двигается в кухню, к холодильнику. Еле-еле встает на слабых ногах, держась за ручку двери. Трясущимися руками достает бутылку с молоком. Передвигается к столу и, сняв крышку, пытается налить молоко в стакан. Расплескивает. Тогда он осторожно берет бутылку двумя руками и, запрокинув голову, начинает пить молоко. Получается это с трудом. Захлебывается. Молоко течет по подбородку и капает на футболку, на грудь и пузо. Однако, пересиливая себя, Довлатов продолжает вливать в себя молоко, видимо, полагая, что это хотя бы ненадолго спасет его от похмелья. Застывает в немой позе с бутылкой в руках, как бы пародируя скульптуру «Самсон, разрывающий пасть льва» в Петергофе.

Затемнение. Вспышка. 

 

Довлатов. (Помахивая зачеткой). Вот так! У нас — зачет!

Тася. Поздравляю. А я успела соскучиться!

Довлатов. Это признание в любви с первого взгляда?

Тася. Нет. Просто такое впечатление, что я знаю вас сто лет. Это поразительно! Со мной такого еще не случалось.

Довлатов. Так, может, перейдем на ты?

Тася. Ни в коем случае. Вы у меня в долгу!

Довлатов. Люблю быть в долгу. И все-таки - почему нет? Что за старосветская учтивость? В наше время это выглядит искусственно.

Тася. Пусть! Да, пусть это выглядит неестественно, даже манерно, но мне хотя бы немного хочется чувствовать себя дамой, а не подружкой однокашника.

Довлатов. Хорошо. Будем на вы. Вы спасли меня от неизбежного хвоста по немецкому и пригласили на прогулку. А я вас приглашаю в гости. Угощу вас сытным кавказским обедом.

Тася. Отлично! Путь к сердцу девушки лежит через желудок? А где вы живете?

Довлатов. Неподалеку. На улице Рыбинштейна, 23.

Тася. Почему «рыбин»?

Довлатов. Там у нас популярный рыбный магазин.

Тася. Так идем же!

Довлатов. Идем! Маршрут следующий. Мост лейтенанта Шмидта. Александровский сад. Невский. Рыбинштейна.

Тася. А вы знаете, что до революции мост назывался Николаевским?

Довлатов. За кого вы меня принимаете? Разумеется, знаю. А еще раньше он назывался Благовещенским. Тася, я что, выгляжу, как второгодник?

Тася. Не обижайтесь, но есть немного.

Довлатов. Ну и хорошо. Пишут, что при первом знакомстве Хемингуэй производил впечатление недалекого парня.

Тася. Расскажите что-нибудь. О вас на факультете ходит слава великого сказителя.

Довлатов. Сильно преувеличено. Кхе-кхе. Я прямо смущен.

Тася. Не кокетничайте.

Довлатов. Ну что я могу рассказать филологической барышне? Чехов потерял девственность в 11 лет в публичном доме и всю жизнь трахал все, что движется. Маяковский был импотентом. А Есенин — психопатом и бисексуалом.

Тася. Да ну! Не придумывайте. Откуда такие подробности?

Довлатов. Все - чистая правда. Имеются соответствующие признания, дневники, письма, мемуары жен и друзей. Лиля Брик и Мариенгоф. Знаете, кто такой Мариенгоф?

Тася. Знаю. Имажинист, друг Есенина. А вот что такое бисексуал, представляю плохо.

Довлатов. (Смущаясь). Ну, это когда... делают любовь равно и с женщиной, и с мужчиной.

Тася. Одновременно?

Довлатов. Нет, по очереди. Одновременно — это уже называется свальный грех. Групповуха. 

Тася. Откуда вы все это знаете?

Довлатов. Ну, я же среди людей живу. А еще имеется одна книженция. Перевод с английского. «Техника секса». На первой странице — введение. Уже интересно. Хотите, дам почитать.

Тася. Лучше прочтите свои стихи!

Довлатов. Зачем?

Тася. Должна же я понимать, с кем имею дело.

Довлатов. Нет, свои я читать отказываюсь. Читать свои стихи вслух — дело ответственное. Сродни мужской инициации в племени каннибалов.  Я еще не готов. Не уверен в качестве. Вдруг вы их, пардон, обосрете?

Тася. Тогда прочтите чужие. Вы же любите стихи?

Довлатов. Еще бы! Как их не любить? В двух-трех строфах можно выразить то, чего не скажешь целым романом.

Тася. Выразите что-нибудь.

Довлатов на ходу читает стихотворение Бродского, артистично, чуть утрируя, нараспев, пародируя оригинальную манеру исполнения автора. 

Довлатов. Мимо ристалищ, капищ,

мимо храмов и баров,

мимо шикарных кладбищ,

мимо больших базаров,

мира и горя мимо,

мимо Мекки и Рима,

синим солнцем палимы,

идут по земле пилигримы.

 

Тасю начинает шатать, будто у нее кружится голова или она мгновенно запьянела; включается «минусовка» с ритмом в стиле хип-хоп, и далее Довлатов читает стихи под «минус».

 

Довлатов. Увечны они, горбаты,

голодны, полуодеты,

глаза их полны заката,

сердца их полны рассвета.

За ними ноют пустыни,

вспыхивают зарницы,

звезды встают над ними,

и хрипло кричат им птицы:

что мир останется прежним,

да, останется прежним,

ослепительно снежным

и сомнительно нежным,

мир останется лживым,

мир останется вечным,

может быть, постижимым,

но все-таки бесконечным.

 

Тася. (Издает звуки, будто занимается сексом): Ах! Ой! Ммм...

Довлатов. И, значит, не будет толка

от веры в себя да в Бога.

...И, значит, остались только

иллюзия и дорога.

И быть над землей закатам,

и быть над землей рассветам.

Удобрить ее солдатам.

Одобрить ее поэтам.

 

Некоторое время они молча, в тишине, нежно, с обожанием, смотрят друг на друга, и, взявшись за руки, продолжают движение по мосту.

На сцене возникает эффект «строба»: идущие навстречу люди, как будто натыкаясь на невидимую преграду или сияние, исходящее от пары, расступаются, оглядываясь в легком ошеломлении.

Вдруг пешеходы неожиданно превращаются в пилигримов из стихотворения Бродского. На лицах Таси и Довлатова — крайняя степень восторга и удивления.

Затемнение

 

Фильм на LED-экране

Общая кухня в коммунальной квартире на Рубинштейна, 23, где в двух комнатах обитают мать и сын Довлатовы. Довлатов снимает крышку с огромной кастрюли.

Довлатов. Так, что там у нас сегодня бог послал? О! Нам повезло. Солянка. Тася, вы любите солянку?

Тася. Я сейчас все люблю!

Довлатов. И меня?

Тася. Прямо проглотила бы целиком! Но пока все же лучше солянку.

Вспышка.

 

Довлатов

Декабрь 1961-го года, вечер. Отдельная двухкомнатная ленинградская квартира неподалеку от Варшавского вокзала. За окном мягко падает снег. Студенты готовятся к пьянке. Накрывают на стол, разговаривают.

Федя. Чего ждем?

Игорь. Не чего, а кого.

Федя. И кого?

Игорь. Серж Бродского пригласил.

Дима. Кто это?

Игорь. Поэт. 

Дима. Зачем?

Игорь. Стихи нам прочтет. Типа поэтического вечера. Девушки захотели. Не банально ж нажираться!

Дима. Стихи я и сам могу прочесть.

Федя. Ребята, давайте накатим. Семеро одного не ждут. Даже пусть и поэта Бродского. Водка греется.

Андрей. Да, давайте по полрюмки. Девки будут?

Федя. Тася, Света, выпьете с нами?

Тася. (Входит в комнату с огромным блюдом грецких орехов). Что за плебейские привычки? Неужели нельзя подождать?

Света. (Входит с винегретом). Все, закуска готова. Мясо дойдет примерно через полчаса. Можно начинать!

Тася. Выпить разрешается, а закусывать — нет. Нехорошо. Дождемся Бродского с Довлатовым.

Андрей вытаскивает из стоящего на полу ящика бутылку водки.

Света. Зачем вы целый ящик водки купили? Не многовато?

Андрей. Да нормально. Из расчета литр на рыло. 

Света. Что за лексикон?

Андрей. Чтоб к таксистам не бегать. Вам с Тасей мы купили «Улыбку».

Разливает по рюмкам водку и вино.

Света. Лучше бы Шампанского.

Андрей. «Улыбка» слаще. Как у Чеширского кота.

Ребята выпивают, запивая водку лимонадом «Буратино» и закусывая колбасой и сыром.

Тася. Э-э! Закуску не таскайте.

Федя. Да все будет прилично. Где эти гении хреновы?

Света. Включите музыку. Игорь, у тебя есть что-нибудь современное?

Игорь. А то! Тут по случаю дернул возле Пассажа пластинку у одного финна. За бутылку экспортной «Столичной». Зацените!

Ставит на проигрыватель радиолы диск. Включает. Звучит композиция «Man of Mysteru» группы «The Shadows». Ребята танцуют. Раздается звонок в дверь.

Федя. О! Дошли.

Света. А вы не дотерпели, плебеи.

Федя. Бог терпел, но нам не велел.

Игорь открывает входную дверь и встречает гостей. Входят Довлатов и Бродский, стряхивая снег.

Бродский. Добрый вечер! (Протягивает бутылку «Советского» шампанского).

Андрей. Привет, Иосиф. Надо же! Вы прямо владеете ясновидением. Это то, чего нам не хватало.

Бродский. Где тут у вас нужник?

Андрей. Да вот налево. (Бродский снимает пальто и устремляется в туалет.

Довлатов. Чуть не околел под фонарем, пока ждал.

Игорь. Ночь, улица, фонарь, Довлатов...

Андрей. Девочки, шампанское! Полусладкое.

Федя. Можно устроить «северное сияние».

Тася. А это что?

Федя. Коктейль. Убойная штука. Выпьешь и у тебя в мозгу начинается «северное сияние».

Андрей. Иллюминация.

Тася. Правда, что ли? Я хочу.

Игорь. Значит, по второй?

Довлатов. А мы по штрафной!

Из ванной комнаты появляется Бродский.

Бродский. Лично я не против. Пойти в штрафбат по такому случаю. 

Федя разливает напитки по рюмкам и бокалам.

Бродский. Какая у вас музыка модная. Это что?

Игорь. Английский ансамбль «Шэдоуз». Электрогитары.

Бродский. Да? Не слышал. Я все-таки больше предпочитаю джаз. И еще есть один рок-энд-ролльный американец. Элвис. Заводной чувак.

Довлатов. Нужен тост!

Бродский. Ну, разумеется, за девушек!

Федя. Гусары пьют стоя.

Довлатов. Федя, не произноси пошлостей.

Федя. Где тут пошлость? У всех нолито?

Игорь. Да, он сказал «поехали»!

Бродский. Девушки, за вас!

Чокаются и выпивают. Закусывают.

Довлатов. Люблю такие моменты.

Бродский. Мент повесился.

Федя. Да, предвкушение экстаза.

Андрей. Друзья! Игорь, выруби музыку. Так вот, друзья. Тася, Света! Если кто еще не знаком, имеем честь познакомить. Иосиф Бродский. Поэт. Молодой, но уже неофициально признанный. Надежда русской литературы.

Бродский. Между первой и второй...

Федя. У нас уже третьей.

Игорь. Перерывчик... с анашой.

Света. Ребята! Куда вы гоните? Мы что, напиться собрались?

Довлатов. Не без этого.

Света. Это безнадежно банально!

Довлатов. Что общеизвестно, то неправда.

Игорь. А я считаю наоборот. 

Дима. Да! Мы пришли послушать свежие стихи Иосифа! Иосиф! Просим! (Экзальтированно хлопает в ладоши).

Бродский. Вот так сразу?

Дима. А чего тянуть? Салон, так салон.

Света. Не хами! Чего ты хамишь?

Бродский. Впрочем, я не против.

Дима. Поэту только дай дорваться до аудитории. Заманает своими виршами.

Бродский. Я не целка.

Дима. Сиповка?

Бродский. Королек!

Тася. Дим, уймись! Иосиф, извините его. Он уже надрался. Да, мы, конечно, готовы вас послушать. Ребята, тишина!

Все рассаживаются вокруг стола. Иосиф отходит к окну и начинает читать. Одновременно Федя начинает артистично таскать из блюда грецкие орехи и с треском колоть их, быстро проглатывая ядрышки.

Бродский. Все это было, было.

Все это нас палило.

Все это лило, било,

вздергивало и мотало,

и отнимало силы, (хрясть!)

и волокло в могилу,

и втаскивало на пьедесталы,

а потом низвергало,

а потом – забывало,

а потом вызывало

на поиски разных истин (хрясть! смешок),

чтоб начисто заблудиться

в жидких кустах амбиций,

в дикой грязи простраций,

ассоциаций, концепций и –

просто среди эмоций. (хрясть!)

Но мы научились драться

и научились греться

у спрятавшегося солнца

и до земли добираться

без лоцманов, без лоций,

но – главное – не повторяться. (Хрясть! Кто-то громко икает).

Нам нравится постоянство.

Нам нравятся складки жира

на шее у нашей мамы,

а также – наша квартира,

которая маловата для обитателей храма. (Хрясть!)

 

Довлатов. Ну ё-моё!

 

Бродский. Нам нравится распускаться.

Нам нравится колоситься.

Нам нравится шорох ситца

и грохот протуберанца,

и в общем, планета наша,

похожая на новобранца,

потеющего на марше.

 

Тася. Ребята! Ну нельзя же так!

Хрясть!

Дима и Федя истерически хохочут. 

Бродский. Прошу запомнить этот вечер!

Стремительно выходит из комнаты. За ним бросаются Довлатов и Андрей.

Андрей. Иосиф! Не обращайте внимания на дураков. Они просто подвыпившие юные животные.

Бродский. Спасибо за вечер, но я ухожу. Не хочу метать бисер перед этими свиными рылами.

Довлатов. Иосиф. Не воспринимай столь серьезно. Останься?

Бродский. (Надевая пальто и перчатки). Да? Когда это мы, Сергей, успели перейти с вами на ты?

Довлатов. Останьтесь! Будет весело. Обещаю!

Дима. (Из комнаты). Не унижайся, Серж!

Бродский. Весело? Да этот жалкий плебс, это быдло даже... не достойно моего восприятия. Счастливо повеселиться!

Довлатов. Вас проводить, Иосиф?

Бродский. Я не барышня. Это будет лишним.

Уходит. Андрей и Довлатов в недоумении возвращаются в комнату.

Довлатов. Поздравляю! Сегодня вы обосрали гения!

Дима. У гения совершенно нет чувства юмора.

Федя. Ага! Возомнил из себя! Его вообще где-нибудь печатали?

Довлатов. А Христа печатали?

Федя. Сравнил хрен с пальцем.

Довлатов. (Тасе). Зачем ты принесла эти орехи?

Тася. Ну я ж не думала, что Федя начнет их колоть и жрать, как голодный сорок седьмой.

Света. Это была намеренная обструкция.   

Игорь. Да ладно! Успокойся. С кем не бывает? Случается, и гениев обсирают. Тем более, он никакой не гений. С чего вы взяли?

Довлатов. Да, трудно признать, что твой современник — гений.

Света. Особенно, если он твой ровесник.

Довлатов. Что б вы понимали! Иосиф — особенный, специальный человек. Он как Мафусаил. Ему в шестнадцать было уже за сорок.

Света. Не создавай себе кумира, Сережа.

Довлатов. Без кумиров не жизнь, а скотство.

Дима. Ой! Да ты сам пишешь не хуже Бродского.

Федя. Иосиф - неуч.

Андрей. Он автодидакт. Самоучка. Но любому выпускнику филфака фору даст.

Дима. Да хрен с ним! Гуадеамус игитур! Федя, разливай!

Света. Что с вами, обалдуями, еще остается? Только пить.

Дима. И танцевать стриптиз.

Света. Не дождетесь. 

Федя. Правильно, наливай и пей! Что еще нужно в этот чудный вечер?

Довлатов. Не наливай мне в этот наперсток. Налей нормально — в фужер.

Тася. Сереж, не напивайся сегодня.

Довлатов. Хорошо. Буду сдержан. Но сейчас, после того, как обосрали Бродского, желаю выпить.

Дима. И наконец-то закусить! Где там ваше горячее?

Света. И потанцевать!

Дима. Кому что. Кому — пожрать, кому — задницей потрясти.

Света. Какой же ты, Митька, невыносимый хам!

Довлатов. Митька помирает, ухи хочет. Это защитная реакция на чужую одаренность. Ну что? Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, очнись и поддадим!

Все выпивают и дружно закусывают.

Тася. Федя, передай мне винегрет.

Федя. Тася, как ты изящно трескаешь!

Довлатов. Сейчас я покажу вам трюк, на который не способен никто в мире!

Тася. Да ну! Телепортация?

Довлатов. Почти.

Берет стул за ножку и поднимает вверх.

Довлатов. Вуаля! Видели?

Федя. Делов-то!

Тоже берет стул за ножку и поднимает над головой.

Тася. (Довлатову). Ну вот. А ты утверждал, что уникален.

Довлатов. Это была поэтическая гипербола. И я не знал, что Федя тоже может.

Федя. Я и не то могу.

Федя ставит два стула на расстоянии своего роста и ложится, упираясь затылком и пятками в сиденья.

Игорь. Вот это пресс!

Федя. Девчонки, садитесь!

Света. Куда?

Довлатов. Не на лобок же. На туловище.

Тася. Фу, Довлатов! Какой же ты пошлый.

Довлатов. Скабрезный. Так вернее. Пошлый означает «банальный».

Тася и Света садятся на Федю и болтают ногами.

Довлатов. А и Б сидели на трубе.

Федя кряхтит. Девушки соскакивают.

Федя. (Вставая). Вот так вот!

Довлатов. Ну раз вы считаете меня пошляком... Музыка!

Андрей снова включает радиолу. Звучит Lilly Wood & the Prick (Robin Schulz Remix) «Prayer in C».

Довлатов наливает в фужер водку и ставит себе на лоб. Потом вместе с фужером приседает и ложится на пол, затем встает и выпивает.

Довлатов. А! Кто сможет повторить?

Никто не решается на повторение трюка.

Андрей. Удивительно! Все уже в зюзю.

Довлатов. Ничего подобного!

Игорь. Света, так ты будешь «северное сияние»?

Света. Ты хочешь меня напоить и исподтишка воспользоваться моим бездыханным телом?

Игорь. Ну что ты! Как можно! Просто пьяная ты такая веселая.

Света. Ты тоже. Мне с тобою, пьяным, весело. Смысла нет в твоих рассказах.

Довлатов. (Танцуя). Не покину я товарища. И беспутного, и нежного!

Дима. Пьяная баба манде не хозяйка!

Андрей. Тася, когда вы с Сергеем поженитесь? Весь филфак ждет, затаив дыхание.

Федя. Филолохия, б<...>!

Тася. Когда? Да никогда!

Андрей. Почему?

Тася. Да ты посмотри на него! (Довлатов смешно танцует в одиночестве). Да это же несерьезный человек. Паяц! Клоун! Он живет исключительно для внешних эффектов.

Андрей. Не это ли тебя в нем привлекло?

Тася. Привлекло. Не спорю. А теперь отвратило. Надоело смотреть на то, какой он пустой. Как девок завлекает. А главное, ничего нового! Все его трюки я выучила наизусть. Он меня достал. Довлатов! Ты достал меня со своей женитьбой!

Андрей. Он правильно действует. Зачем отказываться от того, что работает?

Тася. Каждый день канючит. Выходи да выходи.

Андрей. На улицу?

Тася. Замуж.

Довлатов. Тася, тебе не идет браниться! Предлагаю пари. Если ты сейчас в один присест выпьешь из горла бутылку водки, то я навсегда отказываюсь от своих притязаний. И на руку, и на сердце.

Федя. И на всё другое прочее тоже.

Довлатов. Да! В противном случае — мы завтра же идем в ЗАГС.

Тася. А что? Я выпью!

Андрей. Да ты что? С ума сошла? Не соглашайся. Это опасно!

Федя. Да, Таська, это не шутки! C2H5OH - смертельно опасный яд.

Тася. А я все-таки выпью твою бутылку! И ты, Довлатов, не только навсегда оставишь меня в покое, но и донесешь Федю на закорках до Варшавского вокзала.

Довлатов. Идет!

Света. Тася, не смей!

Тася. Попрошу выключить музыку.

Игорь. Это безумие! Сергей! Федя!

Тася. Спокойно! Значит, еще раз! Я выпиваю бутылку, и Довлатов оставляет меня в покое. Навсегда.

Федя. И тащит меня до Варшавского вокзала!

Тася. Да!

Андрей. Твою мать!

Тася вытаскивает из ящика бутылку водки, вскрывает ножом пробку-бескозырку, запрокидывает голову и большими глотками начинает пить водку из горлышка. Все, как завороженные, смотрят на нее. Допивает. Опрокидывая бутылку вниз горлышком, демонстрирует, что не осталось ни капли, и падает на пол без сознания.

Андрей. Твою мать!

Довлатов. Б<...>!  Б<...>! 

Игорь. Мне тут только трупа не хватало! Предки меня четвертуют! 

Федя. Тащите ее в ванную.

Довлатов берет Тасю на руки и бежит в ванную комнату.

Довлатов. Что делать?

Андрей. Надо вызвать рвоту. Быстрей!

Федя. Опрокидывай ее в унитаз. Башкой вниз!

Света. Засунь ей пальцы в рот!

Довлатов. Да как тут засунь? Сами попробуйте!

Андрей. Ну, <...> твою мать!

Тася вдруг приходит в себя, и у нее начинается страшная рвота. Довлатов пытается засунуть пальцы поглубже в рот. Тася сопротивляется, но блюет.

Игорь. Ну, слава Богу! Жить, похоже, будет.

Тася. (Хрипит). Ты проиграл, Довлатов. Ха-ха-ха!

Довлатов бросает Тасю, и она, словно тряпичная кукла, проваливается головой в унитаз.

Довлатов. Федя, собирайся. Донесу тебя до Варшавского.

Довлатов надевает пальто, Федя - куртку. Федя встает на табуретку.

Федя. Тпру, коняшка! Ко мне! (Запрыгивает на спину Довлатова). Но!

Довлатов. Игорь, открой дверь. Таську лечите. Пусть пьет как можно больше воды и блюет. Я скоро буду.

Выходит с Федей на закорках за дверь.

Затемнение.

 

Комната Довлатова на Рубинштейна, позднее утро. Довлатов и Тася на тахте кувыркаются под одеялом и хохочут.

Довлатов. А еще я тебя вот сюда поцелую!

Тася. Ой, не надо! Мне щекотно.

Довлатов. И сюда!

Тася. Ой!

Довлатов. И вот сюда.

Тася. А-а. О. (Стонет). Сережа, не, не надо! Я стесняюсь!

Довлатов. Чего? Да будут муж и жена одна плоть!

Тася. Довлатов! (Выскакивает, голая, из-под одеяла). Да ты извращенец!

Довлатов. (Полусидя, поудобней устраивается на подушке). Если любовь — извращение, то да. (Приподнимает одеяло.) А я люблю тебя! Иди ко мне!

Тася ныряет под одеяло и кладет голову на грудь Довлатова.

Довлатов. Ну как настроение? После первой брачной ночи?

Тася. Честно?

Довлатов. Ну а как же?

Тася. Замечательно! Я думала, будет больно.

Довлатов. Это глупый девичий стереотип.

Тася. И не предполагала, что будет так долго.

Довлатов. Ты так стонала, что я постоянно заводился.

Тася. Мы трахались, как кролики?

Довлатов. Скорее, как свиньи.

Тася. Фу! Почему свиньи?

Довлатов. Потому что у свиньи один оргазм длится тридцать минут.

Тася. А я сперва испугалась.

Довлатов. А я то как испугался! Чуть не поседел.

Тася. В какой момент? Не заметила. 

Довлатов. Когда ты вчера бутылку водки за две минуты выжрала и в обморок хлопнулась. (Целует Тасю в макушку). Не повторяй такого больше никогда.

Тася. А ты Федю-то до вокзала донес? Или смухлевали, как всегда?

Довлатов. Допер. До самого, до вокзала.

Тася. Не верю.

Довлатов. Не верь. Мне теперь все равно. Ты - моя.

Тася. Не правда. Я - своя.

Довлатов. Но в какие-то счастливые моменты ты моя!

Тася. Нет, это ты мой! А я — своя, собственная.

Довлатов. Ты всегда будешь со мной спорить и устраивать соревнования?

Тася. Всегда.

Довлатов. А зачем?

Тася. Потому что я свободная, независимая женщина.

Довлатов. Свободная женщина ближнего Востока?

Тася. Не важно, Запада или Востока. Свободная.

Довлатов. Свободная женщина ресторана «Восточный».

Вдруг распахивается дверь и на пороге появляется мама Довлатова.

Мама. Сережа! Доброе утро! Твоя б<...> будет котлеты с зеленым горошком?

Довлатов. Мама, ты зачем так врываешься, почему не стучишь?!

Мама. Дверь надо запирать. Так будет или нет?

Довлатов. Нет!

Голый Довлатов вскакивает и, прикрываясь подушкой,  выпихивает мать из комнаты.

Тася. Почему это нет? Опять ты за меня решаешь! Пускай я и б<...>, но страшно проголодалась!

Затемнение

 

Довлатов

И снова Нью-Йорк, Бруклин, квартира Лары. Довлатов лежит на диване без движения и тихо постанывает.

Довлатов. Ах ты тошно. Что за жизнь! Кажется, помираю.

Хватается за живот, садится, задевая ногой пустую бутылку, которая шумно и долго катится по полу. Довлатов напряженно всматривается в темный угол, откуда вдруг выходит материализовавшаяся галлюцинация - Тася в летнем легком платье.

Тихо, будто из соседней комнаты, звучит песенка Brian Hyland «Itsy Bitsy Teenie Weenie Yellow Polka Dot Bikini». Довлатов морщится, будто кто-то бьет его по голове. Звук становится громче. Тася танцует под музыку, медленно расстегивая молнию на спине и снимая платье через голову. Потом бросает платье в Довлатова, который ловит его.

Тася остается в белых хлопчатобумажных трусиках и бюстгальтере, и неловко, по-любительски танцует стриптиз.

Довлатов. Тася?

Тася. Да, Сережа.

Довлатов. Что ты тут делаешь?

Тася. Давно не виделись. Вот! Захотелось повидать своего первого мужчину. А что нельзя?

Довлатов. Можно. А почему ты такая юная? Будто тридцать лет назад?

Тася. Догадайся, почему.

Она медленно снимает бюстгальтер и приближается к сидящему Довлатову, который пытается ее поймать, хлопая ладонями, но у него ничего не получается. Она всякий раз ускользает от его рук.

Довлатов. Ты моя галлюцинация?

Тася. Может, да, а может, и нет. Как живешь?

Довлатов. Худо. Совсем.

Тася. Да вижу. Я всегда говорила, что тебя погубит водка и бабы. Чья это квартира?

Довлатов. Одной хорошей знакомой.

Тася. Ну! Ничего нового! Тебя погубят крашеные блондинки.

Довлатов. Ты знаешь, мне кажется, я умираю.

Тася. Да, выглядишь ты ужасно.

Довлатов. Как покойник?

Тася. Я всегда говорила тебе, что ты похож на разбитого параличом орангутанга.

Довлатов. Ага. Помню. Которого демонстрируют в зоопарке из жалости.

Тася. Так вот. Я, конечно, тогда преувеличивала. Но сейчас моя гипербола сбылась. Кинг-конг мертв. Ты действительно похож на разбитую параличом дряхлую обезьяну.

Довлатов. Тася, объясни мне одну вещь.

Тася. Да? Какую?

Довлатов. Зачем ты испортила мне жизнь?

Тася. Разве? А по-моему, ты сам себе ее испортил! У тебя было всё. Хорошая семья, добрые товарищи, тетка — влиятельный редактор, связи в литературной среде. Наконец, талант! А ты взял и все профукал.

Веселую песенку сменяет меланхоличная «Bang Bang (My Baby Shot Me Down)» в исполнении Nancy Sinatra.

На сцене вдруг появляется пилон, включается иллюминация, и Тася показывает несколько акробатических упражнений.

Довлатов. Ну почему же профукал?

Тася. Можно сказать, просрал!

Довлатов. Не используй бранных слов. Тебе не идет.

Тася. Нафига тебе была нужна эта сраная Америка?

Довлатов. Я издал здесь двенадцать книг. Меня печатает «Нью-Йоркер».

Тася. Ну и что? Кому ты тут нужен? Евреям, которые плохо говорят по-русски?

Довлатов. Моим читателям.

Тася. На Брайтон-бич?

Довлатов. Хотя бы.

Тася. Твои настоящие читатели в России.

Довлатов. Меня начали издавать в СССР. «Огонек», «Звезда», «Радуга»... Скоро в Ленинграде книжка выходит.

Тася. Поздно.

Довлатов. Ты думаешь?

Тася. Да. У Бога добавки не просят.

Довлатов все-таки встает на ноги и пытается снова поймать танцующую на пилоне Тасю.

Довлатов. Про Бога это, между прочим, я сам сказал. Ты украла мою фразу.

Тася. Естественно, украла. Ведь я — твоя галлюцинация.

Довлатов. Ты украла мою жизнь!

Тася. Ну вот, опять! Ты сам у себя ее украл.

Довлатов. Я любил тебя, а ты меня предала!

Тася. Вот только не надо опять начинать!

Довлатов. Куда ты все время исчезаешь?

Тася. Я что, крепостная? Я — свободная женщина.

Довлатов. Востока?

Тася. Нет! Западного побережья. Как хочу, так и поступаю.

Внезапно Тася исчезает. Довлатов остается один, садится на диван и с удивлением треплет в руках летнее платье и лифчик.

Затемнение. Вспышка.

 

Комната Довлатова на Рубинштейна, 23.

Довлатов. Куда ты все время исчезаешь?

Тася. Вот только не надо опять начинать! Надоело!

Довлатов. Но ты снова не ночевала дома! Разве так можно?

Тася. Я ночевала у родителей.

Довлатов. Не ври! Я был у них ночью. Тебя там не было!

Тася. Ну что ты хочешь услышать?

Довлатов. Где ты была, б<...>на? Проститутка!

Тася. Зачем тебе знать, где я была?

Довлатов. Все-таки я твой муж!

Тася. Объелся груш.

Довлатов. Пусть объелся. Кто на этот раз?!

Тася. Ну что за быдляцкая ревность?

Довлатов. Кто?

Тася. Дед Пихто и с боку бантик.

Довлатов. Кто? Я убью тебя!

Тася. Ха!

Довлатов. Я не шучу.

Довлатов подходит к двери и запирает ее на ключ. Потом извлекает из-под тахты охотничью двустволку.

Тася. Где ты взял ружье?!

Довлатов. Не важно. Оно заряжено. (Взводит курок).

Тася. Сережа, не дури!

Довлатов наводит дуло на девушку; Тася мечется по комнате.

Тася. А! Да ты с ума сошел?!

Довлатов. Кто? Кто он?

Тася. Сережа! А-а! Что в таких случаях нужно кричать? Караул, убивают?

Довлатов. Кричи, что хочешь.

Тася. Зачем ты в меня целишься, мудак? В себя стреляй!

Довлатов. Считаю до трех. Раз!

Тася. (Испуганно и тихо). Караул.

Довлатов. Кто он? Два!

Тася. (Еще тише, как бы мяукнув). Убивают...

Довлатов. Кто?

Тася. Вася Аксенов.

Довлатов. Ты предпочла меня этому пижону? Этому дешевому фраеру?

Тася. (Мстительно и громко). А что ты удивляешься? Вася — успешный модный писатель. Его печатают миллионными тиражами! А ты... Ты - никто и звать никак!

Довлатов. Ах вот как!

Тася. Да, так! А ты как думал?

Довлатов. Ну ты и сука!

Тася. А ты говно! Говно вонючее!

Довлатов стреляет в Тасю, но промахивается. Тася в ступоре, Довлатов - тоже.

В дверь начинают громко стучать; это - мама.

Мама. Сережа! Что там у вас происходит? Что за шум? Немедленно открой дверь!

Довлатов медленно подходит к двери и проворачивает ключ.

Мама. (Врываясь в комнату). Что это такое? Откуда у тебя ружье. (Бросается к Тасе). Тася, с тобой все в порядке?

Тася. (С изумлением оглядывая свою тело, руки и ноги; ощупывает грудь, живот). Да вроде все... Нормально. Жива.

Мама. Сережа, ну разве можно так шутить?

Довлатов. А я и не шутил!

Тася. Он хотел меня застрелить!

Тася убегает из комнаты.

Довлатов. Я и вправду хотел ее убить.

Мама. Отдай сейчас же ружье! Ужас какой! Ты хоть понимаешь, что ты натворил? Это же уголовное преступление!

Довлатов. (Отдает ружье). Знаю. Осторожно, оно заряжено. 

Подходит к стене и начинает внимательно изучать дыру от пули.

Довлатов. (Ковыряется в стене). Надо извлечь пулю. Это жакан. Пуля на кабана. Мама, принеси из кухни нож.

Мама. О, Господи! Тебя посадят!

Довлатов. За что?

Мама. За покушение на убийство! Боже, какой дурак мой сын!

Довлатов. Мама, успокойся. Слава богу, все живы!

Мама. Боже, какой дурак мой сын! Какой дурак!

Довлатов. Мама, нож!

Мама кладет ружье на стол и выходит из комнаты. Довлатов внимательно смотрит на ружье, быстро берет его в руки, взводит курок и приставляет ствол к подбородку, зажмуривает глаза. Пауза.

Мама. (Бросается с порога к сыну). Сережа-а-а!!! Не-е-ет!

Ствол соскальзывает с подбородка, выстрел, пуля уходит в потолок, сверху сыплется штукатурка. Мама падает на колени и крепко обхватывает ноги сына. По лицу Довлатова катятся крупные, обильные слезы. Довлатов бросает ружье, склоняется, обнимает мать и громко, навзрыд, по-бабьи плачет.

Затемнение

 

В центре темной сцены — двухэтажная армейская кровать; на втором этаже — безмятежно спит рядовой Довлатов. Включается шумный, трескучий кинопроектор; на экране начинается черно-белый любительский фильм об армейских буднях в Республике Коми: живописные пейзажи, лесоповал, поселки бесконвойных зеков, солдаты с автоматами Калашникова, колючая проволока, сторожевые вышки, бараки, казармы, зона...

Довлатов просыпается, спрыгивает с койки, потягивается, достает из тумбочки, бумагу, ручку и садится к столу. Пишет. Звучит его голос.

Довлатов. Милый, дорогой папа, здравствуй! Мне крайне нужен обычный перочинный ножик, из самых дешевых, но чтобы в нем обязательно были шило и штопор. Портящихся продуктов не присылай, ибо посылки лежат на почте по неделе, а то и дольше.

Знай, что я совершенно сыт, и иногда позволяю себе даже некоторые пищевые изыски. Было бы отлично, если бы ты прислал мне три банки гуталину и какое-нибудь средство для чистки медной бляхи. У нас тут отчего-то этих нужных вещей нет, и все тянут друг от друга.

Штук десять безопасных лезвий сделают меня счастливейшим человеком в мире! Да, и пришли, пожалуйста, витаминные драже в баночках типа «Ревит», а то старослужащие пугают нас цингой. На этом всё, а то мои аппетиты что-то сильно раздулись. Огромное спасибо!

Сообщать о своей жизни какие-то подробности я не могу, но поверь, здесь есть, на что поглядеть! Многому меня здесь уже научили. Например, мыть полы. А одеваюсь я по полной форме за 45 секунд.

Здесь я понял, насколько люблю Ленинград. Будь моя воля, я никогда не уехал бы из этого города. Ленинградцев тут много. Мы иногда собираемся вместе и вспоминаем. Разные места, рестораны, кино и магазины. Ленинградцы очень отличаются от других людей.

Может быть, можно что-то сделать, чтобы меня перевели поближе к Ленинграду? Может, Соловьев мог бы помочь? Если нельзя, то обойдусь. Как-нибудь перетерплю. Хотя сейчас я понимаю, что свалял изрядного дурака. Надоело все безмерно.

Спасают меня стихи. Пишу по одной штуке примерно в два дня. Накопилась уже целая тетрадка. Как-нибудь вышлю тебе на рецензию.

Милый папа! Я действительно начал курить, но немного. Выкуриваю штук пять в день, курю, когда волнуюсь. Сигареты есть, ничего присылать не надо. В принципе, я доволен. Это невозможно объяснить, но именно тут я начал понимать границы своих возможностей. Я изучаю свою натуру, недостатки и слабости, вижу, где мне недостает мужества и твердости. И меня очень радует, что среди самых простых людей, подчас жлобья или гопоты, я пользуюсь настоящим авторитетом.

Я нисколько не преувеличиваю. Иногда буквально одним словом мне удавалось пресекать стычки, грозившие чуть ли не поножовщиной. Конечно, иногда я попадаю в смешные ситуации, но кроме доброй усмешки, я ничего от этих людей не видел. Потому что они прежде всего ценят искренность. А я здесь стараюсь быть всегда естественным и правдивым. Кажется, это самое главное.

Как там Тася? Она пишет, что восстановилась в университете, нашла работу. Это значит, что во всем страшном был виноват все-таки я один. Она присылает мне удивительно добрые письма.

Шлю тебе стих про ленинградцев в Коми. Когда я его читаю вслух, треть присутствующих ревут. Это — ленинградские ребята. Звучит песня под гитару на популярный блатной мотив, «под Высоцкого».

«И эту зиму перетерпим, охры,

И будем драться.

Мы с переулка Шкапина, мы с Охты,

Мы — ленинградцы.

Мы так и не научимся носить

Военной формы.

Мы быстро отморозили носы,

Отъели морды.

Я помню воздух наших зим

И нашу сырость.

И профиль твой, что так красив,

И платья вырез.

Мне б только выбраться живым,

Мне б только выжить.

Мне б под ударом ножевым

Себя не выдать».

Вспышка.

Довлатов

Ленинград, ноябрь 1967 года. Вечеринка по поводу дня рождения жены известного питерского литератора перешла в стадию «танцы». В большой комнате, прихожей и в кухне — человек тридцать гостей. Разговаривают, допивают, курят. Стол с остатками закусок и выпивкой сдвинут к стене. Из динамиков радиолы звучит песенка Ирмы Сохадзе «Первые шаги (Топ-топ, топает малыш)», под которую танцуют пары. Довлатов в джинсах, клетчатой рубашке и рыжем пиджаке, сидит на письменном столе с рюмкой в руке и в некоторой отрешенности. Хозяйка квартиры Маша подводит к Довлатову Милу Штейн.

Маша. Сережа.

Довлатов. Да, Маш!

Маша. С тобой желает познакомиться одна молодая интересная женщина.

Довлатов. Да неужели!

Мила. Это я! Наслышана о ваших талантах. Мила.

Довлатов. Довлатов моя фамилия. (Выпивает). Зачем вы стреляли в Ленина?

Мила. (Смутившись). В смысле?

Довлатов. Ваша фамилия не Каплан? Шучу. Что пишете, - стихи, прозу?

Мила. Моя фамилия Штейн. Ничего не пишу. Я геолог. Занимаюсь почвоведением.

Довлатов. Ах вот как! В таком случае вам срочно нужно прочесть мои рассказы.

Мила. Я готова. Собственно, для этого я с вами знакомлюсь.

Довлатов. Это ценно. Тогда... Может быть, незаметно исчезнем?

Мила. Предупреждаю. Я замужем.

Довлатов. Ну а я женат! Когда это нас останавливало?

Мила. Кого это вас?

Довлатов. Нас! Людей творческих, рисковых и решительных.

Мила. Я, увы, трусиха. 

Довлатов. Мы это исправим! Доверьтесь мне.

Мила. Поздно. Я уже взрослая.

Довлатов. Никогда не бывает поздно навсегда. Всегда есть шанс.

Мила. Что ж. Давайте попробуем.

Довлатов. О! Разговор не девочки, но мужней жены. Тогда обещаю не напиться, вести себя прилично и произвести приятное впечатление.

Мила. Это не так тяжело. С вашей-то голливудской наружностью.

Довлатов. Мила! Никогда не говорите мне о моей наружности! Всех, кто обсуждает мою внешность, я презираю.

Мила. Ой! Тогда извините, больше не буду.

Довлатов. На первый раз прощаю. Ну, что, на посошок, и я вас провожаю?

Мила. Согласна! Только часа через два.

Довлатов. Да хоть через три!

Довлатов и Мила танцуют под песню Salvatore Adamo «Tombe la neige» , медленно перемещаясь из квартиры на лестничную площадку, затем в лифт, спускаются вниз и выходят на улицу.

Пара танцует на ночном Невском и в итоге оказывается на скамейке в саду Юсуповского дворца.

С неба начинают падать крупные, нарочито бутафорские, хлопья снега.

Мила. Какая волшебная ночь!

Довлатов. Да, погода не без спецэффектов. Театральщина.

Мила. Вы не любите театр?

Довлатов. Ненавижу. У меня мать бывшая актриса, и отец — бездарный режиссер. Нагляделся на дешевые эффекты.

Мила. На аффекты? Но вы весьма артистичны!

Довлатов. Что значит «весьма»? По жизни что аффекты, что эффекты — в принципе, одно и то же. Я вынужден жить с этим, словно с геморроем. Выдавливать по капле, как Чехов — раба.

Мила. И все-таки снег чудесный.

Довлатов. Я рад, что вам нравится. Открою вам маленькую тайну. Ведь это я попросил режиссера, чтобы он включил снег.

Мила. Какого режиссера?

Довлатов. Ну, этого всего... В смысле — попросил Бога.

Мила. А вы верите в Бога?

Довлатов. Ну, как? На современном этапе познания никто точно не знает, существует ли Бог. Может, он есть, а может, и нет. Даже физики сомневаются. Поэтому, на всякий случай, нужно исходить из того, что Бог все-таки имеется. А вдруг? Это просто здравый смысл, и не более.

Мила. Вы всегда так расчетливы?

Довлатов. Я как-никак занимаюсь словесностью. То есть искусством. А настоящее искусство без точного математического расчета невозможно.

Мила. А как же вдохновение? Муза? Романтический порыв?

Довлатов. Туфта на постном масле. Утешение для дилетантов, бездарей и графоманов. Нет никакого вдохновения! Есть талант и труд. Джек Лондон говорил, что над рассказами надо работать с таким же упорством, будто трудишься на конвейере.

Мила. Вот! Все-таки талант вы не отрицаете.

Довлатов. Глупо отрицать очевидное. У кого-то руки золотые, а у кого-то из задницы растут. У одного есть литературные способности, а у другого нет. Это уж кому как повезет. Но на самом деле для художника все это не существенно.

Мила. А что же существенно?

Довлатов. Дар плохой жизни. Несчастная судьба.

Мила. Это как?

Довлатов. А так, что в какой-то момент необходимо получить лыжами по морде. Не будет лыжами по морде — не случится и художника.

Мила. То есть благополучный человек, по-вашему, безнадежен?

Довлатов. Боюсь, что да. Так что вам, Мила, если хотите чего-то добиться в искусстве, нужно получить лыжами по морде.

Мила. А вы, Сергей, уже получили?

Довлатов. Сполна. Я вырос в бедности. Можно сказать, в нищете. А ничто так не обостряет зрение, как нищета. Кроме того, я прошел зону.

Мила. Да вы что? Вы были осуждены и сидели?

Довлатов. Не совсем. Я служил в ВОХРе. Вооруженным охранником. Проще говоря, вертухаем. То есть фактически сидел. И убедился на собственном опыте. Что по одну сторону колючей проволоки, что по другую, один и тот же Ад. Зона, она не за колючкой, она - вокруг нас.

Мила. Опасные мысли произносите. Вся страна — зона.

Довлатов. Я, собственно, об этом пишу. 

Мила. Так мы живем в Аду?

Довлатов. Думаю, Ад — это мы сами.

Мила. Да? А Жан-Поль Сартр считает, что Ад — это другие.

Довлатов. Жан-Соль Партр ошибается. Никто не способен испохабить нашу жизнь так, как мы сами. Я в этом убеждаюсь чуть ли ежедневно.

Мила. Сергей, у вас трагическое восприятие реальности.

Довлатов. Таков уж жанр бытия. Жизнь всякого человека и есть трагедия. Тут уж ничего не поделаешь. 

Мила. Почему?

Довлатов. А вы не понимаете?

Мила. Нет.

Довлатов. Да потому что заканчивается трупом! Заметьте, даже не чужим, а твоим собственным. Вряд ли отмажешься. Хорошо, что видеть нам этого не дано. Хотя...  как знать!

Мила. Сергей, мне бы очень хотелось прочесть ваши рассказы.

Довлатов. Нет ничего проще! Я завтра же вам их доставлю. Целую пачку. Причем с утра. (Достает из кармана авторучку и блокнотик). Диктуйте адрес!

Мила. Ах! Смотрите, а снегопад кто-то выключил.

Довлатов. Известно кто. Советская власть.

Мила. И здесь Советская власть виновата?

Довлатов. Да. Так уж она устроена, сволочь. Отключать все хорошее. Ну, так какой ваш адрес?

 Затемнение.

 

Довлатов заходит в телефонную будку на краю сцены, бросает в прорезь аппарата две копейки и набирает номер. Длинные гудки, соединение.

Довлатов. Добрый вечер, Мила... Да вот интересуюсь, как мои рассказы?.. Да вы что?.. Неужели настолько?.. Прямо гениальны?.. Новый Гоголь явился?.. А у меня есть для вас два новых... Да... Знаете, что? Давайте встретимся. У меня есть десять рублей, и я приглашаю вас в ресторан. Согласны?.. В какой? Давайте в «Дельфин». И вам удобно, и мне. Значит, в шесть... Ага. Жду.

В центре сцены вспыхивает лампа на столике, высвечивая фигуру официанта.

Довлатов. (Отодвигает стул от столика, предлагая Миле сесть). Мила, вы не понимаете! Литература, то есть, собственно, мои рассказы, - это единственное, что имеет смысл. Больше ничего в этой жизни меня особо не интересует.

Мила. Сережа, глядя на вас в это трудно поверит. А женщины?

Довлатов. Небось, думаете, зачем этот бугай мне мозги компостирует? Но на самом деле так и есть! Кроме своих рассказов, больше я ни на что не годен!

Официант. Что будете заказывать? Вот меню.

Довлатов. А, да! (Берет со стола меню). Мила, что будете пить, есть?

Мила. (Тоже смотрит в меню). Пить я не буду. А вот поесть...

Довлатов. Четыреста грамм водки, бутылку «Боржоми» и отбивную с гарниром.

Официант. Пюре из картофеля?

Довлатов. Пусть будет из картофеля. 

Мила. А мне, пожалуйста, щи, котлеты по-киевски и компот.

Официант. Котлеты с рисом или макаронами?

Мила. С макаронами.

Довлатов. Какой у вас мещанский вкус.

Мила. Какой уж есть. Между прочим, макароны — итальянское изобретение. Но если честно, я жутко проголодалась.

Довлатов. (Официанту). Главное, с водкой не затягивайте!

Официант. У нас все быстро, как на скорой помощи.

Довлатов. Отлично!

Официант приносит стаканы, рюмку, графинчик с водкой и бутылку «Боржоми». Довлатов наливает и выпивает.

Довлатов. А, да! Чуть не забыл. (Лезет в портфель и достает роскошный альбом Ван Гога). Это вам?

Мила. Мне? (Смущается). Ну зачем вы? Огромное спасибо. (Раскрывает книгу. Листает, всматривается в страницу). Сережа! Но она же библиотечная. Вот — штамп читального зала.

Довлатов. Ну и что? Не беспокойтесь. Никто не узнает. Это я для вас спер.

Мила. Как нехорошо! Некрасиво. Я не могу это принять.

Довлатов. Да бросьте! Где вы купите такой альбом?

Мила. Нет!

Довлатов прячет альбом обратно в портфель.

Довлатов. Ладно. Дело ваше.

Мила. Вы меня пугаете. У вас какие-то криминальные наклонности.

Довлатов. Я вырос в подворотне. Опять же, безотцовщина. Так вот! Без своих рассказов я — ничто. Точнее, ничтожество. Одна жена меня бросила. Вскоре бросит и вторая. Работать я ненавижу. К любви и дружбе не способен. К тому же запойный алкоголик. Завтра сдохну - никто не пожалеет, кроме мамы. Единственное, что меня здесь держит, - это слово...

Официант приносит еду и расставляет тарелки на столе. Довлатов наливает себе водку, выпивает.

Мила. Вы пьете водку, словно воду.

Довлатов. Водка и вода — слова однокоренные. Мне важно ваше мнение. Потому что я... ему доверяю. А это, поверьте, не так уж мало.

Мила. Вы преувеличиваете мое значение.

Довлатов. Ничуть! От вашего мнения зависит мое будущее!

Мила. Но это ведь не так! Если только вы в меня не влюбились.

Довлатов. Кхе! Не смешите меня. Ну как я мог в вас влюбиться, Мила?

Мила. Как? Обычно. Как все влюбляются...

Довлатов. Да? Помилуйте, Мила! Вы видели мою жену Лину? Хоть сейчас на обложку модного журнала. А бывшая — так вообще звезда Голливуда!

Мила. (Смущаясь). Да я и не спорю.

Довлатов. (Наливая и выпивая). А что можно сказать о вашей внешности?

Мила. Что можно сказать о моей внешности?

Довлатов. Что сразу за вами идут экспонаты Кунсткамеры!

Мила. Оригинально! Это у вас такой способ развлекать женщин и делать им комплименты? Может, мне вам щи в лицо выплеснуть?

Довлатов. О, Господи! Не обижайтесь, Мила! Это я так по-дурацки шучу. Правда, простите! Вы женщина — хоть куда! Просто не вписываетесь в мои критерии. Мой идеал — стройная, длинноногая блондинка под метр восемьдесят.

Мила. Поэтому обе ваши жены — жгучие брюнетки?

Довлатов. Так уж вышло.

Мила. Я сейчас встану и уйду.

Довлатов. Понимаете, Мила, я говорю предельно серьезно. Дело ни в сексе, ни в любви. Тут все гораздо ужасней. Вы - моя судьба! Фатум! Выходите за меня замуж!

Мила. Сергей, перестань поясничать.

Довлатов. О! Мы уже на ты?

Мила. Да, пора перейти на ты. А то похоже на дешевую оперетку.

Довлатов. Точно определила! (Наливает водку). На брудершафт?

Мила. Нет. Сегодня не пью.

Довлатов. Тогда я один. С позволения... (Выпивает). Так вот, Мила. Еще раз. Выходи за меня замуж! Я не шучу.

Мила. Ты же знаешь, я замужем. И люблю мужа.

Довлатов. Ну и что? Я тоже женат. И люблю. Но это ненадолго.

Мила. Ну и как ты себе это представляешь?

Довлатов. Да так. Нет ничего проще. Ты бросаешь своего Штейна. Я бросаю Лину. Сходимся, живем.

Мила. Что за чушь? А главное, зачем? Если ты меня не любишь.

Довлатов. Зато ты принесешь мне удачу! Любовь - это для пионеров и военных. Ты мне нужна. Просто необходима! Можно сказать, я не могу без тебя жить! Пропаду! Сопьюсь! Сгину раньше срока.

Мила. Сергей, ты псих или напился?

Довлатов. (Доливает водку из графина). Ни то, ни другое. Но если откажешь, напьюсь обязательно. Как последняя свинья.

Мила. Я вижу тебя второй раз в жизни.

Довлатов. Третий! Какая разница? С тобой я стану крупным писателем типа Аксенова. И ты будешь мною гордиться! Говорю же, это фатально!

Мила. Я не готова к таким поворотам судьбы.

Довлатов. Но ты же считаешь меня гением!

Мила. Да, я считаю, что ты пишешь замечательную прозу.

Довлатов. Ну так в чем дело? Даю неделю на размышления. Только сразу предупреждаю. Жить со мной тяжко. Как и всякий писатель, я неврастеник с невыносимым характером. К тому же алкоголик.

Мила. Сергей, давай закончим этот бессмысленный разговор.

Довлатов. (С сожалением глядя на пустой графин). Мы только начали.

Мила. Может быть, сходим на выставку в Эрмитаж?

Довлатов. (Заметно пьянея). Ни в коем случае! Я ж говорил. Я ненавижу живопись, консерваторию, театр. Предпочитаю шашлык, кино и джаз.

Мила. Сережа, мне пора.

Довлатов. Чего это? Я вел себя как зануда и надоел?

Мила. Нет, просто уже поздно, и нужно домой.

Довлатов. Ха! Ты же только что предлагала мне Эрмитаж.

Мила. Ты меня проводишь?

Довлатов. До Кунсткамеры? К своим потянуло? Это настолько необходимо?

Мила. И все-таки ты хам! (Вскакивает и, роняя стул, убегает).

Довлатов. Официант!

Официант. Еще что-нибудь закажите?

Довлатов. Еще водки! Грамм двести. Да, искусством не интересуетесь? Вам не нужен роскошный альбом Ван Гога? Могу подогнать.

Официант. Мне — нет, но сейчас спрошу на кухне.

Довлатов. Ага. Давай.

Довлатов отрезает изрядный кусок отбивной, накалывает его вилкой, отправляет в рот и патетически жует.

Затемнение.

Довлатов

Душная ночь в Бруклине. В комнате полумрак, и только свет ночника очерчивает темные силуэты. Довлатов снова шарит по шкафам в поисках выпивки. Ничего не находит. Подходит к окну и сквозь щель в жалюзи смотрит на улицу. Вдруг из темноты, топая ботами, выходит симпатичный пухлый мальчик лет семи, в белой рубашке и бриджах, и дергает Довлатова за штанину. Довлатов вздрагивает и явно пугается.

Довлатов. Ты тут откуда, малыш?

Мальчик. Оттуда.

Довлатов. Откуда оттуда?

Мальчик. Ну, оттуда.

Довлатов. Ладно. И как тебя зовут?

Мальчик. Сережа Мечик.

Довлатов. Прям как меня в детстве. Так ты кто?

Мальчик. Неужели не догадываешься?

Довлатов. Нет.

Мальчик. Совсем отупел от водки? Я — ты.

Довлатов. То есть?

Мальчик. Ну, я - это ты, только маленький.

Довлатов. О, Господи! Опять.

Мальчик. Помнишь, все во дворе звали тебя Мячиком.

Довлатов. Да, помню.

Мальчик. Помнишь, ты пришел в первый класс, и учительница спросила, как тебя зовут. А ты ответил: «Меня зовут Сережа Мечик, я — еврей». И все ребята засмеялись.

Довлатов. Помню.

Мальчик. Это был я.

Довлатов. Так я или ты?

Мальчик. Мы оба, но я бы никогда не поверил, что стану таким страшным, как ты сейчас.

Довлатов. Я бы и сам никогда не поверил. 

Мальчик. Зачем ты стал таким страшным?

Довлатов. Не знаю. На самом деле я не хотел. Так получилось. Поживешь с моё, поймешь.

Мальчик. Не понимаю.

Довлатов. Да. Такое понять трудно. 

Мальчик. Мама переживает.

Довлатов. Мама?

Мальчик. Да, мама. У нее сердце за нас болит.

Довлатов. У меня тоже болит сердце. А еще живот. Сильно.

Мальчик. Ты совсем забыл про маму.

Довлатов. Я позвоню ей, обещаю.

Мальчик. Нужно вызвать врача.

Довлатов. Кому, маме?

Мальчик. Тебе, дурак!

Довлатов. Не могу. Я закрыт в чужой квартире. На замок, который не открывается изнутри.

Мальчик. В чужой? Как же так вышло?

Довлатов. Ну, не совсем в чужой. Это квартира одной моей хорошей знакомой. Она хочет, чтобы я вышел из запоя.

Мальчик. А ты в запое?

Довлатов. Да, кажется, скоро три недели как. 

Мальчик. Хорошая женщина?

Довлатов. Да, она добрая женщина. К тому же мой идеал. Молодая стройная блондинка под метр восемьдесят. Но тебе еще рано об этом...

Мальчик. А тебе уже поздно?

Довлатов. Поздно? Почему?

Мальчик. Потому что ты старый и страшный.

Довлатов. Ну, не такой уж я и старый. Мне скоро исполнится всего 49 лет. Еще жить и жить.

Мальчик. Не все люди живут долго.

Довлатов. Да, не все. Как думаешь, я доживу хотя бы до шестидесяти?

Мальчик. Мы.

Довлатов. Что, мы?

Мальчик. Мы доживем. Забыл? Я — это ты.

Довлатов. Так доживем?

Мальчик исчезает.

Довлатов. (Блуждая по комнате и всматриваясь в углы). Мальчик, где ты? Сережа! Мячик! Куда ты делся? Так доживем или нет? Ответь мне! Доживем?..

Затемнение.

 

Вечеринка в ленинградской квартире. Стол с едой уже отодвинут к стене. Полумрак, играет бобинный магнитофон фирмы «Grundig». Гости курят, общаются, выпивают. Звучит песенка Nancy Sinatra «These Boots Are Made for Walkin’». Изрядно поддатый Довлатов в центре комнаты танцует в одиночестве, выдавая замысловатые па. На балконе, уединившись от остальных, - Мария и Мила.

Мария. Он тебе вообще зачем?

Мила. С ним интересно! Он обаятельный, талантливый, яркий. Мне лестно быть рядом с ним.

Мария. Хм. Ничего себе! А так бывает?

Мила. Получается, бывает.

Мария. Тогда давай. Вперед!

Мила. Никогда! Он слишком самовлюблен и избалован женским вниманием. У меня рядом с ним комплекс дурнушки.

Мария. Да брось ты!

Мила. Нет, никогда! Это был бы кошмар!

Мария. Получается, тебе нужен какой-то психологический пинг-понг?

Мила. Примерно так.

Мария. Н-да. 

Мила. Я и сама от себя не ожидала, что поведусь на эту игру. 

Мария. Тогда бери на себя часть партии. По крайней мере, это было бы честно.

Мила. Я готова, но не могу понять, зачем он меня постоянно унижает?

Мария. Он изображает крутого мужика. Это тоже часть литературы. Ты его зацепила. Он дает тебе каждый свой новый рассказ, который ты тут же объявляешь шедевром. Всё, он подсел! Теперь он как наркоман на героине, требующий очередную дозу.

Мила. Это не опасно?

Мария. Опасно.

Мила. Так что же мне делать?

Мария. Не принимать всё слишком всерьез. Полегче относиться к его выходкам. Слова делить напополам. В конце концов он не сумасшедший! Всё понимает.

Витя. У вас не слишком интимный разговор? Могу я пригласить жену на танец?!

Мила. Можешь.

Звучит хит Marie Laforet «Manchester et Liverpool». В комнате танцуют несколько пар. Довлатов без пары продолжает выдавать свои причудливые па. Супруги Штейны начинают танцевать.

Довлатов замечает их и, танцуя, медленно приближается, после чего сильно толкает Витю своим откляченным задом. Витя и Мила чуть не падают.

Витя. Что это за жлобство?

Довлатов. Жлобство? Где жлобство?

Витя. Нарываетесь?

Довлатов. Да, нарываюсь!

Витя. Хамло какое!

Довлатов. Выйдем?

Витя. Выйдем!

Довлатов и Витя выходят на лестничную площадку. Кто-то выключает магнитофон; гости вываливают на площадку вслед за назревающей дракой.

Витя. Так какие у вас ко мне претензии?

Довлатов. Лично к вам — никаких. Но я хочу, чтобы вы знали. Я дорожу дружбой с вашей женой и даже много раз предлагал ей выйти за меня замуж.

Витя. Ах вот как!

Довлатов. Да, так! Пока что я ее не завоевал, она меня отвергла. Но я не сдался. И своего добьюсь! Моя дальнейшая жизнь без вашей жены — не жизнь!

Толя. Вот это цирк!

Андрей. Серега, не сдавайся!

Мария. Что здесь происходит?

Толя. Да Довлатов опять чудит.

Витя. Что ж, действуйте! Только прошу, меня, пожалуйста, не вовлекайте в свои матримониальные планы. И вообще! Скрывать не буду. Я Миле сильно удивляюсь, поскольку вы представляетесь мне полнейшим ничтожеством!

Довлатов. Вы мне тоже! Мила! Обещай мне при всех, при свидетелях, что, когда этот гнусный поц тебя бросит, ты придешь ко мне, и мы поженимся!

Мила. (Тихо). Обещаю.

Довлатов. Громче! Ты согласна?

Мила. Согласна.

Витя. Ага. (Расталкивая друзей, сбегает по лестнице вниз).

Мила. Витя! А пальто? Ты пальто забыл!

Толя. Мила, не изображай тут из себя престарелую Мессалину. Бери пальто, и вали домой. Да побыстрее. А мы с Сержем справимся.

Вспышка.

 

Квартира Штейнов. Супруги выясняют отношения.

Витя. Мила, ну как так можно? Ты же выставила меня посмешищем перед всеми!

Мила. Я не хотела! Откуда я знала, что он себя так поведет?

Витя. А надо было знать! Ты дура, Мила? А? Это же просто какой-то балаган! Позорище на весь Питер!

Мила. Поверь, у меня с ним никогда ничего не было!

Витя. Зачем ты вообще с ним якшаешься? Избавь меня, пожалуйста, от пошлых богемных сцен!

Раздается длинный требовательный звонок в дверь. Витя открывает. Вваливается Довлатов, совсем «на бровях».

Довлатов. Мила, я пришел за тобой! Собирайся!

Витя. Сергей, отправляйтесь домой. Ваша мама звонила. Она очень беспокоится.

Довлатов. Уйду только с ней! А ты, сука, отстань! Ну, давай, Мила, собирайся!

Мила. Сережа, да ты что, с ума сошел? Куда собираться?

Довлатов бьет Милу по очкам; очки летят на пол.

Витя. (Загораживая жену). А ну-ка пошел на <...>! Вон, подонок!!

Довлатов бьет Витю в лицо, но тот держит удар и делает борцовскую подсечку. Довлатов падает, и Витя крепко хватает противника за ухо и тащит из квартиры. Довлатов орет. В прихожей появляется няня Нюра.

Няня Нюра. Вот так! Правильно! Хулюганют! Надо милицию вызвать.

Витя. Не надо милицию! Сами справимся.

Довлатов. А-а! Больно, придурок. Ухо оторвешь!

Витя выкидывает Довлатова из квартиры и захлопывает дверь.

Витя. Так! С этого момента чтоб ноги этого подонка в нашем доме не было!

Мила. Никогда?

Витя. Никогда! И я запрещаю тебе с ним общаться!

Мила. Навсегда?

Витя. Навсегда!

Мила. Хорошо.

Няня Нюра. У, хулюганы! Все-таки надо было милицию вызвать.

Затемнение.

  

Бруклин. Довлатов лежит на диване и держится за левое ухо, будто оно болит. У него возникают видения, как бы транслируемые на экране. Начинается фильм. Ватага мальчишек, среди которых и семилетний малыш Довлатов, гуляет по питерским крышам, с которых открываются великолепные панорамы города. Художественная школа. Подросток Довлатов стоит рядом с мольбертом и пишет натюрморт. Юноша Довлатов боксирует на ринге.

Вечер в сквере. Довлатов и Света сидят на скамейке.

Довлатов. Значит, ты вышла замуж?

Света. Да, полгода назад.

Довлатов. И как, счастлива?

Света. Да знаешь, не очень.

Довлатов. Вот как? Зачем же выходила?

Света. Да дура была. Думала, стерпится-слюбится.

Довлатов. Не стерпелось?

Света. И не слюбилось.

Довлатов. Я же всегда тебе говорил. Что банально, то не верно.

Света. Чего уж теперь.   

Довлатов. А если бы я сейчас предложил тебе мужа бросить и выйти за меня? Ты бы согласилась?

Света. Да!

Довлатов. Ах вот, оказывается, какая ты, Света, все-таки б<…>!

На экране - шумное застолье, все чокаются и выпивают. Кто-то произносит фразу: «Кто у нас в Ленинграде лучший поэт?»

Довлатов. Бродский.

Кто-то. А лучший прозаик?

Довлатов. Наверное, Битов.

Кто-то. Серега, придумай рифму к слову анчоусы!

Довлатов. А ничего усы!

Кто-то. Что ж ты, Серж? Где твой магнум опус?

Довлатов. (Нарочито шепелявя). Я еще скажу свое слово в искусстве!

Экран выключается, Довлатов стонет и зарывается головой под подушку.

Вспышка.

 

Довлатов

Редакция малотиражной газеты «Знамя прогресса». Пять письменных столов расставлены по комнате в причудливом порядке. За одним из них сидит Довлатов, курит и печатает на машинке. Входит Иван.

Иван. Здорово! 

Довлатов. Привет!

Иван. Чего пишешь? (Садится за соседний стол).

Довлатов. Статью о вреде алкоголизма. Взял интервью у главного нарколога Ленинграда.

Иван. Да? И что он тебе рассказал?

Довлатов. Да ничего. Несколько стадий. Цирроз печени, панкреатит, сердечно-сосудистая система. Можно умереть. Ты сам откуда?

Иван. Из «Невы». Получил издевательскую рецензию на повесть.

Довлатов. Ну да? Дай-ка посмотреть!

Иван. (Вытаскивая рукопись из портфеля и протягивая Довлатову). Вот все думаю, кто бы это мог сочинить?

Довлатов. (Быстро просматривает текст). Хе! Это Лурье. Его ернический стиль.

Иван. Да ну! Не может быть, мы же с ним в хороших отношениях.

Довлатов. Ну и что? Ты еще не просек фишку? Писатель писателю — волк.

Иван. Н-да!.. Но есть и хорошая новость.

Довлатов. Какая?

Иван. Васильич начислил нам премии. Аж по тридцатнику. Можно идти в кассу.

Довлатов. И ты молчал? (Допечатывает фразу). Точка! Готово.

Иван. Встретил в коридоре Риту. Говорит мне: «Раньше у нас в редакции было лучше. Мы все премии получали. А тут пришли две богемы (это мы с тобой), и весь премиальный фонд к вам уходит».

Довлатов. А ты бы ей сказал: «Работать надо!»

Иван. Я так и сказал.

Довлатов. А она?

Иван. «А мы что, не работаем?»

Довлатов. Я завтра сюда приведу свою собаку Глашу, через неделю она будет писать лучше, чем они. Ладно, пошли!

Иван. Куда?

Довлатов. В кассу!

Иван. А потом опять на Пять углов?

Довлатов. А куда же еще?

Иван. Никогда не пил столько, сколько с тобой. Допьюсь до цирроза.

Довлатов. Тебе это не грозит.

Иван. Почему?

Довлатов. Ты не запойный и даже никогда не опохмеляешься.

Выходят из комнаты. Вспышка. И сразу выходят из пивной.

Довлатов. Пивом душу не обманешь. Берем водку, закуску и идем ко мне.

Иван. А ты знаешь, что Марамзин опять избил девушку?

Довлатов. Какую на этот раз?

Иван. Вообрази! Дочку генерала. Так что на этот раз все серьезно. Посадят по хулиганке.

Довлатов. Не посадят. Он позвонит Гранину, и тот его отмажет.

Иван. От генерала?

Довлатов. Представь себе!

Иван. Это нормально, бить женщин?

Довлатов. Не нормально, но иногда приходится.

Иван. Это как?

Довлатов. Да так! Сам не знаешь? Доведет какая-нибудь стерва до белого каления, и сам не заметишь, как вмажешь.

Иван. Но это что ж такое?

Довлатов. Садомазохизм. Я же не говорю об элементарном быдле. Хотя Марамзин, возможно, быдло и есть. О, гляди, Яша!

Яша. Привет, бухаете?

Довлатов. А что заметно?

Яша. Невооруженным глазом.  

Довлатов. За что я люблю Ленинград, так это за тесноту человеческого ряда. Выйдешь на пять минут на улицу, и пару-тройку знакомых обязательно встретишь. Третьим будешь?

Яша. Нет, Сережа, я спешу в издательство.

Довлатов. О! В издательство... Все по издательствам ходят. Говорят, в «Литературке» напечатали твою статью. Сам не видел, но поздравляю! Как это тебе удалось?

Яша. (Обиженно). Как? Отправил и опубликовали. Ты отправь, и опубликуют.

Довлатов. Уже три раза отправил. Не печатают!

Яша. Ну, пока!

Иван. Повезло!

Довлатов. Везет тому, кто везет. Знаешь такую присказку?

Иван. В смысле, работать надо?

Довлатов. Работать в любом случае надо, но результат все равно не гарантирован. Софья Власьевна бдит! Во, заходим!

Заходят в магазин.

Довлатов. Твою мать, очередь!

Иван. Да она быстро двигается.

Довлатов. Что есть, то есть. Это не за финским мебельным гарнитуром.

Иван. За гарнитуром очереди нет. Там все по блату.

Довлатов. Блат — жидовское слово. В переводе с идиш означает «лист», то есть нужную бумажку.

Иван. Нужные связи. Я тебе рассказывал, как я в редакцию устраивался?

Довлатов. Напомни.

Иван. Тоже ведь по блату. Захожу к редактору. Он: «А, вы такой-то? Мне Сережа Довлатов о вас рассказывал. Как у вас с пятым пунктом?» Я: «А что это такое?». Он: «Ну и отлично! Вы приняты. Идите оформляйтесь». Я поначалу, признаться, не врубился. Только позже дошло.

Довлатов. Ясно, что не врубился, ты же не еврей! Только всякий еврей в нашей распрекрасной стране сразу понимает, что такое пятый пункт.

Иван. Вы как-то все друг с другом связаны. Словно одна большая семья. Что это? Кровь? Или осознание особой миссии?

Довлатов. Не только. Евреи на собственных шкурах изучили, как мерзко, когда тебя убивают.

Иван. Так всех убивали!

Довлатов. Всех, но только евреев убивали за то, что они евреи.

Иван. И все-таки, за что евреи Христа распяли?

Довлатов. Это ты у меня спрашиваешь? Чего дорубился? Не забывай, что я не совсем еврей. А строго говоря, совсем не еврей. По матери я кавказский человек. Армяшка. А где армяне прошли, там евреям делать нечего.

Иван. Да, ядреный у тебя замес!

Довлатов. А у тебя?

Иван. Я белорус, то есть отчасти лях. То есть славянский человек.

Довлатов. Ты на сто процентов уверен? Родившись за чертой оседлости?

Иван. Кто из русских в чем-то на сто процентов уверен? Особенно на счет крови. Поэтому я убежденный интернационалист.

Довлатов. А я космополит. Во всяком случае при Сталине, будь я тогда постарше, меня бы объявили таковым.

Человек из очереди. Э, космополиты! Чего тормозите? Берите.

Довлатов. А! Извините! Нам, пожалуйста, две бутылки водки. Хлеб. Полкило краковской. Банку скумбрии в масле. И...

Иван. Банку томатного сока.

Довлатов. У тебя авоська-то есть?

Иван. А то! (Достает из портфеля авоську). 

Рассчитываются с продавцом, забирают еду и выходят.

Довлатов. И сказал Бог: это хорошо!

Иван. Зачем ты взял две? Не много?

Довлатов. Обижаешь. Мне полкило водяры — что мамонту дробина.

Иван. Да, а потом запой недели на две. Тебе это надо?

Довлатов. Так уж я устроен. Движок хороший, но торможу только в кювете.

Иван. Может, не стоит тогда и начинать?

Довлатов. Ваня, ну что ты ноешь, будто ты моя жена? Забыл? Мы уже начали! Поздно пить боржоми. Кстати, Лина с дочкой опять от меня ушла.

Иван. В который раз? Вернется.

Довлатов. Скоро уйдет окончательно и навсегда.

Иван. И ее можно понять.

Довлатов. А кто, интересно, меня поймет? Обидеть Довлатова легко, понять невозможно.

Иван. Я прочел как-то у Пришвина: «Помни. Раз ты художник, то жизнь тебе хороша».

Довлатов. Спорный тезис. А как же, допустим, проклятые поэты? Или Ван Гог? Или наши? Блок, Есенин?

Иван. Пить надо меньше.

Довлатов. Какой ты все таки, Ваня, душевно здоровый, ограниченный человек! Я пригвожден к трактирной стойке, я пьян давно, мне - все равно.

Иван. Я такой же как вы, пропащий, мне теперь не уйти назад? Иван. Это проблема личного выбора. Читал Ницше? Одни художники служат Аполлону, другие — Дионису. А мы с тобой — Бахусу.

Довлатов. Бахус и Дионис — это одно и то же лицо. Ну вот мы и дома, на Рыбинштейна!

Заходят в подъезд и поднимаются в квартиру Довлатова. Идут по коридору.

Довлатов. Тише ступай, мама дома.

Иван. (Звякая бутылками в авоське). Ага.

Вдруг открывается дверь и выглядывает мама Довлатова. 

Мама. Прошу вас, скажите моему сыну, чтобы не водил в квартиру б<..>й! Когда он ночью с б<..>ю, я не могу сходить в туалет! Б<..>и занимают ванную комнату и всю ночь там моются. Понимаете! Он совершенно не уважает мать! Или пускай установит в моей комнате ватерклозет.

Довлатов. Мама, пожалуйста, не мешай нам! У нас с Иваном важный деловой разговор!

Мама. Знаю я твои дела! У тебя одно дело — водка!

Довлатов. Ладно!

Заходят в комнату.

Довлатов. Режь хлеб и колбасу. Так, вот стаканы. Ну что, замутим кровавую Мэри?

Иван. Замутим. 

Вскрывает банку. Наливает томатный сок. Льет в стаканы водку по ножу.

Иван. Что ты делаешь?

Довлатов. Так надо. Чтобы водка с соком не смешивалась. Получается два слоя. Красиво! Внизу — джус, сверху — водка. Сначала в горло проваливается водка, а соком как бы запиваешь. Один фраер в ВОХРе научил.

Иван. Как ты вообще попал в НКВДэшные войска? Я бы отказался.

Довлатов. Ага, отказался один такой. А попал по глупости. Предложили на сборном пункте. С дуру согласился. Вздрогнем!

Выпивают.

Довлатов. Ух! Хорошо пошла. (Закусывает колбасой).

Иван. Лучшая рыба — это колбаса.

Довлатов. Как Лина ушла, я голодаю. Мать из принципа не кормит. Не ровен час, дам дуба с голодухи.

Иван. Да брось ты! Вон, блокадники. Ели гораздо меньше твоего. И как-то выжили.

Довлатов. Однако не забывай: выжили далеко не все. Наливай!

Иван. Куда ты гонишь?

Довлатов. Не томи! 

Иван бодяжит сок и водку.

Иван. Ты уж извини. Я без изысков. Просто смешаю, и всё.

Довлатов. Слушай, я уже со счета сбился. Сколько девок со мной! Пушкину с его донжуанским списком и не снилось. Вот думаю, настанет момент, и не встанет. Кончатся батарейки.

Иван. Ерунда! Мой батя говорил, что мужик подобен колодцу. Чем больше из него забирают, тем он дольше служит. И тем вкуснее из него вода.

Довлатов. Это ты на что намекаешь?

Иван. Тут как в спорте. Чем больше тренируешься, тем лучше результат.

Довлатов. От работы негры дохнут. Давай!

Чокаются, выпивают.

Иван. Это что у тебя? Перчатки?

Довлатов. Они самые. Американские.

Иван. Смотри-ка, сразу две пары!

Довлатов. А как же!

Иван. Завидую.

Довлатов. Хочешь сразимся?

Иван. Ты же был чемпионом ЛГУ? Входил в сборную «Буревестника»?

Довлатов. А ты был чемпионом Ленинграда?

Иван. Недолго. В первом полусреднем.

Довлатов. Ну а я тяжеловес. 

Надевают перчатки.

Иван. Разминаться будем?

Довлатов. Нет. Мне хочется быстрей послать тебя в нокаут! (Делает стойку). Ну что, похож я на Кассиуса Клея?

Иван. Вылитый Мухаммед Али! Правда, руки коротковаты. Похож на кенгуру. Только без хвоста. 

Довлатов. Я тебе щас покажу кенгуру! Хвост-то надеру! Гонг!

Наносит сильный удар в перчатку Ивана.

Иван. Ого!

Довлатов. Порхать как бабочка, жалить как пчела!

Иван. Бокс — отличная игра! Но если вовремя не бросишь, не помогут доктора.

Довлатов. Запугиваешь?

Иван. Предупреждаю.

Довлатов наносит серию ударов. Иван защищается, но два раза чувствительно пропускает. Затем отвечает и точно попадает. Довлатов опускается на колено и мотает головой.

Иван. Счет?

Довлатов. Не надо! Ухожу из большого спорта.

Иван. А я остаюсь.

Снимают перчатки.

Довлатов. Ну его, этот бокс! Давай лучше жахнем.

Открывается дверь, и появляется мама. 

Мама. Сергей! Что у вас происходит? Что за шум?

Довлатов. Ничего, мам! Все нормально. Выпиваем, беседуем.

Мама. (Недоверчиво). Видите себя прилично.

Мама уходит.

Иван. Мировая у тебя мама!

Довлатов. Только несчастная. Из-за меня. (Наливает водку в стаканы, все еще мотая головой). После сотрясения мозга весь хмель из меня вышел. Надо усугубить!

Иван. Усугубляем!

Затемнение. Вспышка.

 

Довлатов лежит на своей тахте в одних трусах, чуть прикрытый пледом. Рядом с тахтой эмалированный таз. Вокруг беспорядок. На полу — ряд пустых бытылок из-под водки и дешевых портвейнов. Довлатова начинает корчить, он склоняется с тахты и громко блюет в таз. Затем откидывается и тяжело дышит. Вдруг дверь в комнату открывается и заходит Иван.

Иван. Привет, Сергей! Как ты?

Довлатов. Привет! Как видишь.

Иван. Ого! Гостей-то принимаешь? Зайти можно?

Довлатов. Да заходи, конечно. О! (Блюет). Извини, Ваня. Помираю тут.

Иван садится к столу.

Иван. Понимаю.

Довлатов. Ох! Как дела?

Иван. Ну, как? Ты уже неделю на работу не ходишь. Васильич мне говорит: «Иван, сходи, поговори с Довлатовым. Он на работу не ходит. Я пытался разговаривать с ним по телефону. Не понимает. Он тебя уважает. Даю тебе три дня». Вот. В общем, шлет тебе горячий журналистский привет. И взывает к твоей рабочей совести.

Довлатов. Золотой человек. Другой бы давно уволил по статье.

Иван. Да. Он тебя ценит.

Довлатов. О! (Его снова тошнит). Извини.

Иван. Да ладно.

Довлатов. (Отдышавшись). Слушай, Ваня. Дай мне денег в долг. Рублей пять.

Иван. Зачем?

Довлатов. Чего ты дураком прикидываешься? Надо бы опохмелиться. А то загнусь тут...

Иван. Не загнешься. (Достает из портфеля бутылку водки и ставит на стол).

Довлатов. Ну ты изувер!

Иван. Только одно условие!

Довлатов. Какое?

Иван. Обещай, что выйдешь на работу.

Довлатов. Обещаю. (С трудом встает с тахты и садится к столу). Вон стаканы. Начисли для начала на два пальца.

Иван. Хорошо. (Наливает водку). Закуска есть?

Довлатов. Нет. Вон, в банке водопроводная вода. Ставь ее сюда. 

Довлатов долго смотрит в стакан, не решаясь выпить. Его подташнивает. Потом запрокидывает голову и быстрым жестом вливает водку в рот.

Довлатов. О! Б<..>! Чуть из ноздрей не вылилась. Через минуту-две сразу по второй.

Иван. Метод?

Довлатов. Проверенный. Целая наука. Как выйти из запоя, не переставая пить. Наливай по второй. Грамм по сто.

Иван. А у меня «Детгиз» повесть принял. Наверное, скоро уйду из редакции.

Довлатов. Да? А вот меня не печатают.

Иван. Ты же печатался в «Крокодиле». Неплохой старт для начинающего автора.

Довлатов. Ага. Печатался. А еще я автор текста из репертуара певца Анатолия Королева. «Свидание с Ленинградом». Слышал?

Иван. Да ты что? Это твоя песня? Ее еще Магомаев поет. Не знал.

Довлатов. Разумеется, шлягер проходит в соавторстве, под псевдонимом. Но когда песню передают по радио, мне капает три рубля. Выпьем.

Выпивают, по очереди запивая водку водой из трехлитровой банки. 

Иван. Кхе! Ну так что там с «Крокодилом»?

Довлатов. Да, печатали... Четыре рассказа. Неплохие гонорары. Но потом вышла одна неприятная история. Я написал рассказ про моих армянских предков. «Когда-то мы жили в горах». А армяне, представь, взяли и обиделись. Завалили редакцию возмущенными письмами. Писали в ЦК КПСС и чуть ли не в ООН. Мол, я оскорбил армянскую нацию. Даже чемпион мира по шахматам Тигран Петросян отписался. Я ездил в Москву разбираться. Пришлось сочинять покаянное письмо...

Иван. Умеешь ты из ничего создать скандал.

Довлатов. Да! Считай, это моя первая всесоюзная известность. Слушай, Ваня. А захорошело! Спасибо тебе. Пожалуй, примем еще по дозе и двинем к Васильичу сдаваться?

Иван. (Наливая водку в стаканы). А вот это правильно!

Довлатов. Как думаешь, дойду до редакции?

Иван. А куда-ты денешься? Только штаны надень.

Затемнение.

 

Рюмочная на Пяти углах в Ленинграде. У круглого столика стоя выпивают и закусывают шоколадными конфетами Довлатов и его приятель Валера.

Довлатов. Понимаешь, Валера, я так и не понял механизма отказа. Куда только я свои рассказы не посылал. Результат один. Шлют восторженные рецензии с одной концовкой типа рефрена. Рассказы-де, замечательные, всем понравились, мы их даже друг другу цитируем, но в настоящий момент напечатать не представляется возможным. Жди, мол, лучших времен. Вот что это такое?

Валера. Чему ты удивляешься? Я первой публикации ждал пять лет.

Довлатов. Нет, я так не могу. Не хочу ждать! Писать в стол — это мучение. Это все равно, что в гроб живьем ложиться. 

Валера. Какой гроб? Ты, можно сказать, звезда самиздата.

Довлатов. Мне этого мало. Больше всего на свете, представь себе, я хочу стать обычным профессиональным писателем. Жить литературой. Писать свои рассказы. Выпускать книжку прозы один раз в три года. Курить «Мальборо», а не «Опал».

Валера. Ты уж извини, Сережа, но на настоящего писателя ты не тянешь. Все писатели - мелкие, плюгавые уроды. А ты молодой, огромный, красивый амбал. 

Довлатов. Спасибо, Валера, за комплимент, конечно, но... Но вряд ли он меня утешит. Плесни в стаканы.

Валера. Плещу. Или плескаю?

Выпивают. Довлатов занюхивает портвейн конфетой.

Довлатов. Один хрен! Понимаешь. Я иллюзий на свой счет не питаю. Да, литератор-середняк, сделавший ставку на мастерство. Добротный второй сорт. Как говорят на Западе, интертейнмент. Но мне нужна непосредственная реакция, мгновенная отдача. Я как бабочка-эфемер, заряжен энергией и жаждой жизни, но максимум на сутки. А меня принуждают чего-то ждать, ждать и ждать. Завтра, послезавтра, незнамо когда.

Валера. Знаешь, Гранин говорит, что между нонконформизмом и цензурой есть такая как бы узкая щель. Вот в нее и следует проникнуть.

Довлатов. Да пошел он! Пусть сам лезет в свою щель. Что я, на компромиссы не шел? Я тоже хочу быть, как все. Лурье говорит мне: «Напиши повесть о рабочем классе. Ты же работал в малотиражке».

Валера. Ну?

Довлатов. Ну я засунул свое эстетическое чувство в жопу, изловчился и написал. А повесть все равно не печатают! Вот всех печатают, а меня нет! Нет! Понимаешь? Все люди как люди, а я как хрен на блюде. Хотел продать душу Дьяволу, а отдал даром.

Валера. Да не расстраивайся, отправь еще по десяти адресам. Тут необходимо терпение.

Довлатов. Да не хочу я, Валера, свой талант на всякое говно разменивать! Может, мой талант и не велик, да! Ладно! Но это всё, что у меня есть. Всё! Уже одиннадцать, берем бутылку водки в гастрономе и идем ко мне.

Валера. А бутылки нам хватит?

Довлатов. На бутылку бы хватило!

Вспышка.

Довлатов

Коридор квартиры Довлатовых . Валера и Довлатов снимают пальто. Бутылка водки стоит на полу. Вдруг появляется из комнаты мама.

Мама. Здравствуйте! А это что у нас? Сережа, ты же обещал не пить! Мне обещал, Лине, Оле! Ты о дочери думаешь?

Довлатов. Вот, мама, знакомься. Это Валера. Он — писатель.

Мама. Хорошо, что Валера, хорошо, что писатель, но дурно, что с бутылкой.

Довлатов. Да нет. Валера тут ни при чем. Это я бутылку купил.

Валера. Нет, Сережа зря меня выгораживает! Водка — моя.

Довлатов. Ну что ты врешь, Валера?! Сказал бы: «скинулись». 

Мама. Если вы сами не знаете, чья бутылка, то будет моя!

Она ловко подхватывает бутылку и убегает в свою комнату, закрывшись на щеколду. Довлатов ломится и стучит в дверь.

Довлатов. Мама, что ты делаешь? Зачем? Отдай бутылку.

Мама. (Из-за двери) Нет! Не отдам! Хватит пьянствовать! Займись делом! Из газеты тебя выгнали! В конце концов посадят за тунеядство!

Довлатов. Мама, отдай! Я сейчас дверь выломаю! (Стучит ногой).

Мама. Нет!

Валера. Сережа, перестань!

Довлатов. Мама, не юродствуй! Отдай бутылку!

Мама. Пошел вон! Опоек! (Вдруг открывает дверь и кричит). Чтоб ты сдох под забором, и твой сизый <...> наконец-то сгнил в земле!

Довлатов. Отдай водку!

Мама. Я твою водку в окошко вылила. Ха-ха-ха! 

Довлатов. Валера, посмотри, и это родная мать! Пошли отсюда. А! Подожди, только одну вещь возьму.

Заходит в свою комнату, и через минуту выходит с портфелем. Они надевают пальто и выходят из квартиры. 

Вспышка.

 

Довлатов и Валерий на улице. 

Валера. Куда идем?

Довлатов. Да есть одно место. Тут неподалеку.

Валера. Сереж, может, не стоит? Может, есть смысл прервать эту несчастную пьесу, раз уж сразу не задалось?

Довлатов. Да не волнуйся ты так, Валер. Нет изобретательней ума, чем мозги не допившего алкоголика. Вот увидишь. Сейчас капусты будут полные карманы. Две копейки имеются?

Валера. (Шарит в карманах). Вроде были. О! Есть!

Довлатов. А вот, кстати, и связь!

Заходит в телефонную будку. Набирает номер.

Довлатов. Алло. Лика, привет! Ага, Довлатов. Помнишь мы договаривались по Набокову. Да, достал. Да, тридцатка. Хорошо, давай через десять минут на Пяти углах. Через пять? Еще лучше! До встречи!

Валера. Ну как, успешно?

Довлатов. Более чем! Я тут, понимаешь, помаленьку самиздатом фарцую. Есть люди, готовые покупать. Спрос рождает предложение.

Валера. Не опасно? Могут заложить.

Довлатов. Могут. Но вроде - свои.

Валера. И какой шедевр мы сейчас загоним?

Довлатов. «Дар» Набокова.

Валера. Стоящая вещь! Уважаю.

Довлатов. Да. Прикинь символичность момента. Если не можешь продать свой талант, фарцуй набоковским.

Затемнение.

 

Довлатов

Отдел культуры редакции газеты «На страже Родины» ЛенВО. В кабинете — двое: Штырин, начальник отдела, маленький юркий человек в строгом костюме, и литсотрудник Склянский, одетый более свободно. Оба погружены в свои бумаги. 

Штырин. Евгений Дмитриевич.

Склянский. Да, Сергей Иваныч!

Штырин. Тут давеча звонил Логинов с телевидения.

Склянский. Ага. И чего?

Штырин. Предлагал нам кадр на вакансию.

Склянский. Очередной?

Штырин. Да не простой. Протеже, так сказать. Логинов сильно просит. Говорит, лучший друг, мол, талантливый парень. Без работы третью неделю мается.

Склянский. Это который же у нас по счету?

Штырин. Двадцать первый!

Склянский. Очко! Ну, поглядим, проверим способности, чего ж. В первый раз, что ли?

Штырин. Так-то оно так. Но меня его фамилия смутила.

Склянский. А что за фамилия?

Штырин. Довлатов. Ничего тебе не говорит?

Склянский. (Задумавшись). Есть такая Мара Довлатова. Редактор в «Совписе». Когда-то руководила ЛИТО при Союзе. Авторитетная дама. 

Штырин. Так вот. Это его тетка.

Склянский. А-а. Блатной, значит? Махровая лапа...

Штырин. Да какая, к черту, лапа? Я ж говорю, Логинов сильно просил. Его кандидатура.

Склянский. Одно другому не мешает.

Штырин. Не знаю. Никто мне из «Советского писателя» не звонил. Меня другое смутило.

Склянский. Что?

Штырин. Понимаешь. Навел я тут некоторые справочки. И оказалось, что этот самый Довлатов был участником того самого сионистского шабаша, помнишь?

Склянский. Какого шабаша?

Штырин. Ну, шабаша, не шабаша... Диссидентского митинга. Точнее, имел место быть один памятный вечер творческой молодежи в Доме писателей зимой 68-го. Тогда много шуму в Ленинграде навел. Коллективные письма в ЦК ВЛКСМ и так далее. Среди участников ярые антисоветчики - Бродский, Марамзин... Ну, и этот наш... Довлатов.

Склянский. Дак, когда это было?..

Штырин. Да какая разница, когда? Все-таки мы не абы кто, а орган ЛенВО!

Склянский. Хм. Что я могу сказать? Все равно тебе решать.

Штырин. Ладно.

Внезапно распахивается дверь, и в кабинет буквально вваливается, чуть не падая на пол, Довлатов, явно с похмелья, в белых мятых джинсах и маленькой серой курточке не по размеру. Сильно смущается. Штырин и Склянский сдержанно смеются.

Довлатов. (Хрипло, угрюмо). А чего вы тут веселитесь?

Штырин. Произвели впечатление! Входите, садитесь. С кем имеем честь?

Довлатов. Довлатов. Слышал, в вашем отделе имеется вакансия журналиста.

Штырин. Имеется. Позвольте поинтересоваться. Ваше прежнее место службы?

Довлатов. Я работал в малотиражке «За кадры верфям». Литературным секретарем у писателя Веры Пановой.

Штырин. А это как? Бумаги разбирали? Подай-принеси?

Довлатов. Да нет. У старухи глаза ничего не видят. Книжки ей читал.

Штырин. А-а... А где в армии служили?

Довлатов. В Коми ССР.

Штырин. В смысле — в каком роде войск?

Довлатов. Внутренние войска.

Штырин. В конвойных, что ли, служили?

Довлатов. Пусть будет в конвойных.

Штырин. Кем?

Довлатов. Это допрос?

Штырин. Интересуемся.

Довлатов. Да вертухаем-вертухаем служил! Еще вопросы?

Штырин. Издеваетесь, молодой человек? Получается, вы служили... тюремным надзирателем, что ли?

Довлатов. В колонии. И что? В СССР, насколько мне известно, любая работа почетна. Сами же, небось, об этом каждый день трубите.

Штырин. Не надо хамить. Вы где-то раньше печатались?

Довлатов. Да. Говорил же. Я работал в малотиражной газете журналистом.

Довлатов вытаскивает из кармана куртки и протягивает газетные вырезки. Штырин их бегло проглядывает.

Штырин. Ну, это информашки. Не очень серьезно.

Довлатов. Ну вы даете! А что тогда серьезно?

Штырин. Давайте, знаете, как? По-деловому. Наш отдел в газете называется отделом культуры и быта. Вы какую тематику предпочитаете?

Довлатов. Да я всё могу!

Штырин. Похвально! Тогда условимся так. Я даю вам две темы. Вроде как в качестве экзамена. Ферштейн?

Довлатов. Йа воль.

Штырин. Итак, даю две темы. Одна — об опыте работы руководителя солдатского клуба. Вторая — солдатского повара. (Пишет на бумаге). Вот схема, адрес, как добраться. Срок - три дня. Справитесь?

Довлатов. Легко.

Штырин. Тогда... До встречи?

Довлатов выходит. Штырин крутит ручку радиоприемника «VEF12», натыкается на песню «Есть только миг» в исполнении Олега Ануфриева.

Призрачно все в этом мире бушующем,

Есть только миг, за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим,

И именно он называться жизнь!

Затемнение. Вспышка.

 

Довлатов и Валера на лестничной площадке, Довлатов жмет на звонок. Дверь открывается. На пороге Тася с махеровым шарфом на горле.

Довлатов. Привет!

Валера. Вот это да! Тася, это вы? Неужели?

Тася. (Сипит). Валерий?

Довлатов. Вы что, знакомы?

Тася. (Сипит). Да.

Валера. Да, пересекались в разных компаниях. По юности. Вот так сюрприз!

Довлатов. Тася, так мы войдем? Я принес вам с Марьяной алименты.

Тася. В кои-то веки сподобился. Входите.

Довлатов. Вот тебе двадцать рублей. Чем могу... Мы посидим с Валерой?

Тася. (Забирая деньги). У меня ангина. Скоро придет доктор. Идите на кухню.

Довлатов. (Снимая пальто, приоткрывает дверь в комнату). Валера, смотри!

Валера. Это кто?

Довлатов. Моя младшая дочь Марьяна. Правда, хорошенькая?

Валера. Слушай, вылитая ты. Сущий ангел! 

Тася. (Закрывает дверь). Не пяльтесь на ребенка. Плохая примета.

Довлатов. Ну дай подержать ее на руках!

Тася. Сережа, ты пьян. Идите на кухню и допивайте своё.

Довлатов. Ладно-ладно.

Перемещаются на кухню. Выставляют на стол бутылки и закуску.

Валера. Старик, как?!.

Довлатов. А вот так! Оказывается, жизнь полна неожиданностей.

Валера. Я не понимаю, старик, а как же Лина?

Довлатов. А так.

Валера. И что это такое? Как назвать?

Довлатов. Да я и сам, признаться, не врубаюсь. Наверное, я просто очень ее люблю.

Валера. Кого, Тасю или Лину?

Довлатов. Таську...

Валера. А как же Лина?

Довлатов. И Лину люблю. Понимаешь, я всех их люблю! И женщин своих, и дочек. Вот такой я человек.

Валера. Но это ж как-то... Не вписывается...

Довлатов. В нормы морали?

Валера. Ну, не мне тут о морали рассуждать. Но... да. Что скажет Лина? И мама?

Довлатов. И папа. Ответь мне, что в этой лядской стране вписывается в нормы морали? То, что молодой и талантливый мужик отирает пороги бездарных редакций? Что чувствует себя ничтожеством? Имея явные основания взяться за перо? Кому это надо? И что все это значит?

Валера. Сереж, не ори! Ребенок. Лучше выпей.

Довлатов. Спасибо, что напомнил. И ребенок этот... Что его здесь ждет? Несчастная девочка.

Валера. Знаешь, лучше об этом не думать. Вот сейчас выпьем. Где тут рюмки?

Раздается звонок в дверь.

Довлатов. (Достает рюмки из шкафчика). Это врач. К Таське.

Валера. (Прикладывает указательный палец к губам). Тшшш!..

Довлатов. (Вполголоса). Вот ты говоришь в щель пролезть, а если тебя в этой щели и склещит? Прищемит так за яйца, что уже не вылезешь. Сам Гранин — давно кастрат. И его счастье, что он этого не понимает.

Выпивают.

Валера. Ну ты суров! На самом деле вся эта верноподданническая халтура никому не нужна. И ты сам это понимаешь не хуже меня. Все, кто вменяем, держат фиги в карманах. Гонят крамолу. И знаешь, твой самиздат скоро станет престижней, чем публикация в каком-нибудь унылом «Октябре» или «Новом мире».

Довлатов. Что-то не заметил.

Валера. Заметь. Ты, Сережа, уж извини, иногда гонишь полную херню. Вкус тебе изменяет.

Довлатов. Это ты про что?

Попцов. Про твой «Русский самовар».

Довлатов. Я честно попытался написать юмористический роман под Ильфа и Петрова. Ну, не вышло. В моральном смысле неудача выше, чем успех. Ты не согласен?

Валера. Не согласен! Скажи это женщине, которую не удалось трахнуть. По причине того, что не стоял.

Довлатов. Слушай, Валер! Тебя по морде давно не били?

Выпивают. 

Валера. Обиделся? А кто тебе еще правду скажет?

Довлатов. В искусстве нужно быть деликатным, будто обсуждаешь внешность чужого ребенка.

Валера. Ну ты загнул! Тогда бы никакого искусства не было.

Довлатов. Мама говорит, что у меня дурной вкус. Возможно, так оно и есть. Во всякому случае, я давно в себе подавляю желание носить на груди большой золотой крест. Наливай!

На кухню заходит Тася.

Тася. Знаете, что врач сказал, когда уходил?

Довлатов. (Мрачно). Что?

Тася. «Сочувствую вам. У меня соседи - такие же скобари»! (Смеется).

Довлатов. Сам он скобарь! Да, Тася, я тут тебе алименты принес...

Тася. Ну?

Довлатов. Выручи. Завтра верну.

Валера. Сергей, ну зачем ты?

Тася смотрит на Довлатова как на идиота.

Довлатов. Ну что ты нам меня так смотришь? Правда, верну. Ну, хочешь на колени встану?

Тася молча достает деньги из кармана халата и бросает их на пол. Одна купюра улетает далеко под стол. Довлатов, подбирая деньги, суетливо ползает на четвереньках. Тася брезгиво смотрит на его обтянутый джинсами зад.

Тася. О, господи! Какая мерзость! 

Затемнение. Вспышка.

 

Снова редакция газеты ЛенВО. Дверь открывается, и снова вваливается Довлатов. И снова сильно смущен. Протягивает рукописи Штырину.

Довлатов. Гутен абенд!

Штырин. Данке шон. (Быстро просматривает листочки). Ну-у, это никуда не годится!

Довлатов. (В сильной растерянности). Как?

Штырин. Да вот так!.. Просто. Не годится, и всё. Вы что же думаете, любой с улицы может зайти и вот так запросто стать журналистом? У нас до вас двадцать человек было. И все с амбициями. А уж поэтов сколько! Никогда не думал, что в Ленинграде столько поэтов! И все мнят себя непризнанными гениями. Не го-дит-ся!

Довлатов. Я вам не простой, с улицы!

Штырин. Все так говорят.

Довлатов. А я, между прочим, знаю, почему вы не хотите взять меня в отдел, знаю. Меня предупреждали!

Штырин. Почему это? Позвольте узнать.

Довлатов. Да потому что я еврей! А вы... Вы — антисемит! Меня предупреждали!

Штырин. Да это вы прямо сейчас придумали. Я ж говорю. Перед вами прошли экзаменовку двадцать человек. И ни один из них не был евреем. Вон — Евгений Дмитриевич подтвердит. Если мне не верите, дайте рукописи ему. Он гораздо более опытный журналист, нежели я.

Довлатов. Да пошли вы! Он же ваш подчиненный. Разве он попрет против мнения начальника?

Штырин. Хорошо! Не верите нам, давайте позовем нашего литературного секретаря.

Набирает номер телефона.

Штырин. Веня! Привет! Штырин. Можешь зайти на минуту?

Появляется Веня.

Штырин. Вот, Веня, смотри. Товарищ недопонимает того, что его писанина никуда не годится. Можешь глянуть? (Протягивает листки).

Веня читает листочки.

Штырин. Хотите знать мое отношение к евреям?

Довлатов. Не очень.

Штырин. И все-таки. Вот вам анекдотец! Плывет, значит, один пароход в Израиль, а другой — навстречу, из Израиля. А на бортах, и там, и там, - по еврею. Сидят, пялятся друг на друга и пальцами у висков крутят.

Довлатов. Не смешно! 

Веня. Ну, это, знаете ли, черновики. Надо еще поработать, переписать. Отшлифовать, так сказать.

Довлатов. Да вы издеваетесь! Вот так, значит, да? Вот так? Окопались тут? Ну вы еще пожалеете!

Штырин. Хм!

Довлатов. Пожалеете! (Выскакивает из комнаты).

Штырин, довольный собой, включает радио. Снова, будто и не прошло трех дней, звучит «Есть только миг».

«...Пусть этот мир вдаль летит сквозь столетия,

Но не всегда по дороге мне с ним,

Чем дорожу, чем рискую на свете я?

Мигом одним, только мигом одним».

 

Штырин собирается и, надев на голову фуражку летчика, выходит из кабинета. На улице, у мостика, его угрюмо поджидает Довлатов.

Штырин. Ты, что же, парень, бить меня, что ли, собрался?

Довлатов. Да нет. Бить - много чести. Раз в табло впаяю, и хватит с тебя, падла!

Штырин. Мы в разных весовых категориях.

Довлатов. Не важно. Гнид учат.

Штырин. Э-э. А зенки-то налил! Где успел опохмелиться-то? Да ты посмотри на себя! Тридцать лет, а уже пузо! Над ремешком нависает! Детина! Был бы ты у меня на Псковщине, в колхозе, да в бригаде, да в подчинении, я бы сделал из тебя человека! Да на тебе пахать надо! Вертухай! Морда ты жидовская!

Довлатов неловко и широко размахивается, чтобы нанести удар противнику в челюсть, но Штырин ловко уворачивается, и самбистским приемом перебрасывает тело Довлатова через себя. Довлатов падает, опасно втыкаясь головой и плечами в мостовую. Штырин, испугавшись, быстро убегает, теряя свою фуражку.

Некоторое время Довлатов лежит в отключке, затем, очнувшись, садится, тупо и недоуменно всматривается вдаль. Потом подбирает фуражку и напяливает ее себе на голову.

Затемнение

 

Довлатов

Опять Нью-Йорк, квартира в Бруклине. Схватившись за живот, Довлатов катается по дивану, потом перемещается на край и сидит, мрачно глядя перед собой. Вдруг в комнату заходит молодой Довлатов и садится с другого края дивана. Старший Довлатов, неодобрительно прищурившись, оглядывает своего двойника.

Довлатов-старший. Ты чего приперся?

Довлатов-младший. Ничего. Что я один за тебя отвечать должен?

Довлатов-старший. Ты куролесил, ты и отвечай.

Довлатов-младший. Мы вместе куролесили. Точнее, ты и куролесил. Потому что я — это ты и есть.

Довлатов-старший. Да уж понял.

Молчат.

Довлатов-старший. Слушай, ты что, моя совесть?

Довлатов-младший. Вроде того.

Довлатов-старший. И не совестно тебе? Разве не видишь? Я тут загибаюсь. Буквально. А ты приходишь, беспокоишь.

Довлатов-младший. Да я разве хотел? Это ж ты меня как бы вызвал?

Довлатов-старший. Да?

Довлатов-младший. Да. Помнишь фильм Тарковского «Солярис»?

Довлатов-старший. Смутно помню.

Довлатов-младший. Там похожий шизофренический сюжет.

Довлатов-старший. У меня что, шизофрения?

Довлатов-младший. Нет. Скорее, психоз. Галлюциногенный бред. 

В комнату заходит мама. Она будто не замечает молодого Довлатова и обращается к Довлатову-старшему.

Мама. Сергей! Ну вот объясни мне, зачем ты опять связался с этой шлюхой?

Довлатов-старший. С какой шлюхой, мама?

Мама. Не изображай из себя идиота! С Тасей.

Довлатов-старший. Вообще-то она моя бывшая жена. То есть человек по определению не чужой.

Мама. Не чужой? По какому определению? Что за бред! Ты вспомни, как ты с ней жил! Это же был ужас! Я сто раз перекрестилась, когда ты наконец развелся и встретил Лину. Тебе крупно повезло. У тебя сейчас умная, терпеливая и красивая жена. Что тебе еще надо?

Довлатов-старший. Ну что ты от меня хочешь услышать? Так получилось!

Мама. И ребенок от нее так получился? Так-сяк! Мы же ведь все знаем!

Довлатов-старший. О, Господи Исусе! Уже донесли?

Мама. Ленинград — город тесный. Зачем ты, дурья башка, суешь свой отросток куда ни попадя? Б<..>н чертов!

Довлатов-младший. Ну что ему теперь, застрелиться?

Мама. (Обращаясь к младшему Довлатову). А ну не смей! А ну не смей играть на чувствах матери! Да ты вспомни! Вспомни, как она тебя унижала!

Мама снимает с телефона трубку и изображает сына.

Мама. Брохмана прошу, пожалуйста! Это Брохман? Вас беспокоит некто Довлатов. У вас Таси случайно нет? Не расслышал... Когда? Вчера вечером или, допустим, сегодня утром. Нет? На позапрошлой неделе? А-а. Ну, извините, что так рано потревожил. (Набирает другой номер на телефоне). Здравствуйте! Нельзя ли Шлосберга к телефону? Да, Алика. Нет дома? А где он? Не с Тасей? Что? Арестован? Да нет, ничего такого. Передайте ему, что товарищ звонил. Желал узнать, что задано по истории КПСС... Пустяки, не волнуйтесь. Привет Алику! 

Довлатов-младший. Да, мама, я всегда знал, что ты талантливая актриса. Зачем ты ушла из театра?

Довлатов-старший. А ну, не издевайся над матерью! А то и по роже можно схлопотать!

Довлатов-младший. Это от тебя что ли, доходяга? Да я свалю тебя одним ударом!

Оба Довлатовых вскакивают. Младший - легко, а старший - тяжело, и принимают боевые стойки. Мама исчезает, на ее месте появляется Лина.

Лина. Ох, знал бы ты, как мне это надоело! Как обрыдло!

Оба Довлатовых. (Одновременно). Это ты к кому обращаешься?

Лина. К тебе, к тебе! Эта дешевая клоунада! Этот вечный бездарный спектакль!

Довлатов-младший. Возможно, спектакль и бездарный, зато актеры хороши!

Довлатов-старший. Может быть, ты помолчишь, а? Ты уже все, что мог, сказал двадцать лет назад!

Довлатов-младший. Ладно.

Лина. В общем так, Сергей. Терпение мое кончилось. Я с тобой развожусь!

Довлатов-старший. Этого следовало ожидать.

Лина. Все пять лет, что я с тобой живу, у тебя всегда кто-то есть.

Довлатов-младший. Шесть!

Лина. Что, шесть?

Довлатов-старший. Шесть лет живете, он хотел сказать.

Лина. Какие-то подруги непонятные, любовницы, шлюхи. Ну разве можно это терпеть?!

Довлатов-младший. Терпеть, может, и нельзя, но согласись, у тебя есть своеобразный повод для гордости. (Довлатов-старший показывает ему кулак). Твой муж прямо нарасхват.

Лина. Мне нужен мой индивидуальный, единственный муж. А не потаскун, способный притащить в постель какую-нибудь пакость.

Довлатов-младший. Я пользуюсь презервативами!

Довлатов-старший. Ты заткнешься или нет?

Лина. И, наконец, ребенок на стороне! Девочка! Это унижение жены! Это, если хочешь знать, самое последнее паскудство!

Довлатов-старший. Согласен. Но ребенок же не виноват! Ты не представляешь, какой Марьяна выросла умницей и красавицей! Кстати, она здесь, в Америке. В Лос-Анджелесе. Заканчивает колледж. Хочет быть кинопродюсером.

Лина. В общем, завтра я иду в суд и пишу заявление!

Довлатов-старший. Пиши. Все равно никуда ты от меня не денешься.

Лина. А мы с Олей как-нибудь проживем. Твоя мама нам поможет. Сразу же подам на алименты. На твою порядочность я и не надеюсь.

Довлатов-старший. И это, Лина, правильно.

Довлатов-младший. Раз ты завтра уходишь, может сделаем это в последний раз?.. Того-этого? На прощание.

Довлатов-старший. Ты совсем, что ли, оборзел? При мне...

Лина исчезает.

Довлатов-младший. Ты что, того? (Крутит пальцем у виска). Совсем ку-ку? Мы ж с тобой одно лицо. А она глюк. 

Довлатов-старший. Ничего подобного! Мы совершенно разные люди. Да мы с тобой, можно сказать, даже не знакомы! Тебе тридцать лет, а мне под пятьдесят. Ты — молодой самонадеянный осёл, а я все-таки уже кое-что видел и пережил. Да я бы с тобой на одном гектаре срать не сел!

Довлатов-младший. Очень мне надо... Срать с тобой на одном гектаре. Пошел ты!

Довлатов-старший. Чего?

Довлатов-младший. Пидор!

Довлатов-старший. Ах ты!

Довлатов вскакивает и пытается ударить, но рука проходит сквозь фантом, будто Довлатов-младший просто 3D-проекция. Двойник исчезает. Довлатов еще некоторое время как будто щупает воздух, потом немного успокаивается и ложится на диван.

Затемнение.

 

Довлатов

Сцена пустая, без актеров, на LED-экране — эротический фильм. Мужчина и женщина занимаются сексом. Женщина в позе наездницы к зрителю спиной, лица мужчины не видно. Они шумно и дружно кончают, женщина в изнеможении падает рядом с мужчиной, лицо мужчины открывается, и зритель видит, что это Довлатов.

Женщина испытывает состояние «post orgasmic chill». Довлатов обнимает ее и пытается успокоить. Она вырывается, и конвульсии продолжаются, впрочем, не очень долго.

Довлатов. Вот это да!

Таня. Да!

Довлатов. Это было круто! (Закуривает сигарету).

Таня. Сергей, ты забыл?

Довлатов. Ах, да! Извини. (Тушит сигарету в пепельнице. Гладит Танин живот). Интересно, кто там у нас? Мальчишка или девчонка?

Таня. Мне все равно.

Довлатов. А мне нет. Две девчонки у меня уже есть. Пусть будет мальчишка. Назовем его Сашкой. В честь Пушкина.

Таня. А если все-таки будет девчонка?

Довлатов. Тоже будет Сашей.

Таня. И тоже в честь Пушкина?

Довлатов. Ну, конечно! Не в честь же Дубчика и Пражской весны?

Таня. Что, Сереж, будем делать?

Довлатов. (Мрачнея). Я не знаю. Скорее всего, я буду эмигрировать. Да точно! Решено. Ты как, со мной?

Таня. В Израиль?

Довлатов. Ну, почему сразу в Израиль? У меня двоюродный дедушка в Швейцарии живет. Можно поехать в Америку.

Таня. (Очень серьезно). Сереж, я тебе уже говорила. Я никуда не поеду!

Довлатов. Но почему?

Таня. Я русская.

Довлатов. И что? Ты станешь моей законной женой.

Таня. Не поеду, и все. Здесь моя родина!

Довлатов. Эстония, что ли?

Таня. Да, Эстония. Я здесь родилась, и здесь помру. И хочу, чтобы дети здесь жили и разговаривали на русском языке.

Довлатов. Хе! То-то кураты будут рады!

Таня. Сереж, всё! Разговор окончен. Мы уже говорили не раз, и не два. Аборт я делать не буду. Категорически. Мне уже двадцать восемь лет. Да и поздно. Не беспокойся, ребенка я выращу. Будет не хуже других. Как мать-одиночка буду получать какие-то льготы.

Довлатов. Я не согласен. Я запишу ребенка в свой паспорт.

Таня. Делай, как хочешь.

Молчат и смотрят с экрана в зал.

Таня. Все равно я не жалею. Помнишь, как ты приехал три года назад?

На сцене появляется живой актер, играющий Довлатова, несколько секунд смотрит на экранного двойника и заходит в телефонную будку. Набирает номер. 

Довлатов. Алло! Здравствуйте, Таня! Возможно вы меня не помните. Мы познакомились на одной вечеринке в Ленинграде. Примерно полмесяца назад. И вы имели неосторожность дать мне свой телефон. Да. Сергей. Так вот, я сейчас в Таллине. И мне, представьте, совершенно негде переночевать. Все друзья куда-то испарились... Знаете, Таня, я приглашаю вас в бар. Да здесь какой-то рядом. Называется вроде «Мюнди». Да, я буду вас ждать рядом. Как вы меня узнаете? А вы забыли, как я выгляжу? Надо же! Вы сразу испугаетесь. Я огромный, черный, похож на торговца урюком с рынка. Да, жду.

Вспышка.

 

Довлатов и Таня в «Мюнди-баре» за отдельным столиком пьют коктейль и закусывают жареными ржаными сухариками. На экране киношные Довлатов и Таня внимательно следят за происходящим на сцене.

Довлатов. Таня! Таллин для нас Запад. У нас он славится своей относительной свободой. В Ленинграде мне делать нечего. Я в разводе. Хотел бы обосноваться здесь. Начать новую жизнь. Что называется, с нуля. Вы мне поможете?

Таня. Но у вас же есть здесь друзья?

Довлатов. Есть. Мишка, Митя. Но вот где они сейчас? Вы первая меня спасли от холодной ночи на скамейке.

Таня. Еще не спасла.

Довлатов. Но ведь собираетесь?

Таня. Расскажите о себе.

Довлатов. Сейчас я с похмелья.

Таня. Да я уж вижу.

Довлатов. Не беспокойтесь. Это временно. Так получилось.

Таня. Я не беспокоюсь. Что я, людей с похмелья не видела?

Довлатов. Вообще я писатель. Пишу рассказы. Правда, их не печатают. Покамест.

Таня. И много у вас рассказов?

Довлатов. Да порядочно. Книги на три наберется.

Таня. Даже так? Дело в том, что моя лучшая подруга работает редактором в «Ээсти Раамат». Ее зовут Элла.

Довлатов. Да вы что? Это ж судьба стучится в лою! За это срочно нужно выпить!
Та-да-да-дам!

Таня. Давайте здесь не будем! Дорого. Зачем тратить деньги зря? Тем более, когда их нет. У меня дома полбутылки коньяку.

Довлатов. Впервые вижу столь мудрую женщину. Прямо все по высшему классу. Люкс! Даже не верится в такую удачу! А что такое «раамат»?

Таня. Раамат — это книга. Эстонская книга.

Довлатов. Как вы считаете, у русского автора есть шансы напечататься?

Таня. Сергей, давай уже на ты! Шансы есть. Секция русских писателей при Союзе писателей Эстонии — очень маленькая. Русских книг выходит немного. Нужно просто принести рассказы Элле, а там - как пойдет.

Довлатов. Отлично! А я завтра же начну искать работу.

Таня. Завтра суббота.

Довлатов. Ну в понедельник!

Таня. Понедельник начинается в субботу.

Затемнение на сцене. На экране, в постели, Таня и Довлатов продолжают разговор. 

Довлатов. Да, как превосходно все начиналось! Мне показалось, что я наконец-то схватил удачу за хвост. Мои рассказы сразу приняли в издательстве. Через месяц меня взяли на работу в «Молодежь Эстонии». Спустя еще полгода — в «Советскую Эстонию». Я стал реже пить...

Таня. И спутался со мной.

Довлатов. Ну почему спутался? Ты меня завлекла.

Таня. Чем, интересно?

Довлатов. Своими умом и красотой.

Таня. Помнишь, как я тебя выгоняла?

Довлатов. А я не уходил.

Таня. И я грозилась вызвать милицию.

Смеются. 

Довлатов. И не вызвала.

Таня. Просто я поняла. Надо либо вызывать милицию, либо переспать.

Довлатов. Хорошо, что ты выбрала переспать.

Таня. Да, я не жалею.

Довлатов. Да, волшебное было время. Женщина - мечта всех женатых и одиноких мужиков в округе. Амплуа «золотого пера» русскоязычной Эстонии. В «Юности» миллионным тиражом выходит моя первая повесть. Портрет хорош. Годится для кино. Но текст - беспрецедентное говно.

На сцене появляются живой Довлатов, редактор толстого литературного журнала, главред газеты «Советская Эстония», журналист Миша, машинистка газеты Таня.

Редактор журнала. (С бумагами в руках). Так, что тут у нас? «Дорога в новую квартиру» Довлатова. Прекрасно! Прекрасно. Поздравляю! Наконец-то в нашем журнале будет опубликован рассказ про полноценную настоящую б<...>!

Довлатов. (Декламирует).

Таню я благодарю

За подарок Танин.

Ей «спасибо» говорю,

По эстонски: tanan!

 

Машинистка. Сергей! Нам необходимо объясниться! Это все подлый навет! Я прекрасно знаю, кто меня оболгал, и почему! Понимаете, я его бросила, а он теперь мстит.

Довлатов. О чем вы? Ничего не понимаю!

Машинистка. Я его бросила, а он мстит! Понимаете? Распространяет эту гнусную, жуткую клевету. Эти дурацкие сплетни. И вы, Сергей, должны меня понять и не публиковать это свое стихотворение.

Довлатов. Ах, вот в чем дело...  Ну, что вы! Это просто случайное совпадение!

Машинистка. Никакого триппера у меня нет! Не верьте этому жалкому клеветнику! Я могу и справку принести из вендиспансера. Я полностью здорова, и Карл Иванович подтвердит, и все выпускающие редакторы. Поэтому, слухи о том, что я якобы наградила его эти «подарком» - злобная, несправедливая ложь!

Довлатов. Хорошо. Не беспокойтесь вы так. Сочиню другой стишок. С другим эстонским словом.

Машинистка. Спасибо. Это мерзкая, злобная клевета!

Миша. Отличный стишок ты, Серега, сочинил про этого вонючего стукачка. «Увидишь в коридоре Гаспля, скорей надень противогаз, бля!».

Главред. Товарищи! Мы собрались по чрезвычайно важному поводу. Кто же думал, что в наших рядах затаился враг, литературный власовец похуже Буковского. Как, что случилось? Товарищ Довлатов сочинил роман про уголовников, про зону. И ладно бы, только сочинил. Он передал рукопись человеку, которым сейчас занимаются компетентные органы. Я бы добавил: карающие органы! И теперь этой рукописью, возможно, трясут враги Советской власти! Идейная борьба, соревнование двух систем, а товарищ Довлатов допускает преступное легкомыслие. А что если эта рукопись уже на Западе? И ее используют в своих целях наши недруги? Все эти «Посевы» и «Континенты»? Что подумают о нас в центре? В Москве? Необходимо остановить предательскую диверсию. Высказывайтесь, товарищи! Прошу, ваши мнения!

Звучат перебивающие друг друга голоса.

Первый голос. Это свидетельство полнейшего морального разложения. Нравственные пролежни!

Второй голос. Почему в его прозе все так мрачно? Одни бичи и извращенцы. Мужчины — все поголовно подонки. Женщины — шлюхи и проститутки. Ни одного светлого пятна.

Третий голос. Таким подрывным элементам не место в республиканской партийной прессе!

Главред. Дадим слово товарищу Довлатову. Пусть выскажется.

Довлатов. Я мог бы сказать здесь много слух. Привести общеизвестные примеры гуманизма из классической русской литературы. «И милость к падшим призывал» Пушкина. «Записки из мертвого дома» Достоевского. «Остров Сахалин» Чехова. Но я не стану унижаться. Увольняясь, я делаю себе большое одолжение. Когда-нибудь вам будет стыдно.

Главред. Вы это всерьез?

Миша. Мужики, за что же так с Серегой? Разве справедливо, мужики?

Главред. Михаил Борисович, а вы не забыли, что первым стоите в очереди на квартиру?

Миша. (Тихим голосом). Друзья! За что так с Серегой?..

Затемнение на сцене. На экране:

Довлатов. Итак! Что у нас было? В перспективе — первая книга. Членство в Союзе писателей. Переезд в Москву. И — на тебе! Набор рассыпан. Из газеты выгнали с волчьим билетом.

Таня. Сережа. Запомни. Ты ни в чем не виноват! Это просто случайность. Стечение обстоятельств. Если бы я в тот вечер не тащила тяжелую сумку, я бы зашла к Солдатову, и забрала у него рукопись. Твоя фамилия просто неудачно подвернулась в КГБ.

Довлатов. Да это уже не важно. Почему мне снова не повезло?

Таня. Может, это судьба?

Она целует Довлатова в плечо, в грудь, в лицо. Он обнимает ее.

Довлатов. Ну что, еще разок?

Таня. Я не против.

Довлатов. А маленькому не повредит?

Таня. Не повредит. Он еще со-о-овсем маленький.

Они целуются. Экран на мгновение гаснет. И снова зажигается.

 

Довлатов

Пушкинские Горы. Лина вслед за туристами выходит последней из автобуса на парковке рядом с туристической базой. Оглядывается. Мимо проходит какой-то тщедушный мужичонка в коричневой двойке на голое тело, в резиновых сапогах.

Лина. Извините. Вы не подскажете, где находится деревня Березино?

Мужик. Да тут напрямик, километра полтора. А кого вам там надо?

Лина. Довлатова. 

Мужик. Серегу?

Лина. Да.

Мужик. (С подозрением). А вы ему кто будете?

Лина. Жена.

Мужик. (Уважительно). А! Же-на. Пойдемте, я вас провожу.

Лина. Да нет, что вы, не надо! Я сама как-нибудь дойду.

Мужик. Еще заблудитесь. Да не бойтесь, бесплатно. Навещу там одного Раздолбай Иваныча.

Лина. Ну тогда пойдемте.

Идут.

Мужик. Серега тут у нас местная знаменитость.

Лина. Неужели?

Мужик. Как-никак второй год экскурсоводствует.

Лина. И что, успешно?

Мужик. А то! За ним толпы ходят. Туристы из Москвы, из Прибалтики. Иностранцы, опять же. Все к нему.

Лина. Почему?

Мужик. Он высокий, как баскетболист. Его всем видно. С любой точки. И голос, как у артиста. А это важно. Редкий кадр.

Лина. А он тут не пьет?

Мужик. Не-е-е. Не пьет. Поддаст иногда с Валерой Карповым. Это фотограф тутошний. Тот еще мудила. И ходят по заповеднику. Валера у Сереги под мышкой болтается.

Лина. Ну вот! А вы говорите, что не пьет.

Мужик. Да разве ж это пьет? Ему ж чтоб ужраться капитально, сколько надо выпить?

Лина. Не так уж и много.

Мужик. Ну, вам известней. Только никто у нас не видел, чтобы Довлатов где по полу, по земле валялся. Все чинно, культурно. Проведет экскурсию, и в «Лукоморье». Обедать. Ну пропустит за обедом соточку-другую. Без этого уж нельзя.

Лина. А «Лукоморье», это что?

Мужик. Лучший здешний ресторан. Есть еще «Витязь». Но тот поплоше. Для быдла. 

Лина. А так вообще, чем занимается?

Мужик. Серега-то?

Лина. Да.

Мужик. Да ничем! Он смурной, когда трезвый. О чем с ним, трезвым, разговаривать? Ни бэ, ни мэ, ни кукареку. Закроется в избе, и что-то пишет. Говорят, роман про нас сочиняет.

Лина. Про кого, про нас?

Мужик. Да про нас, скобарей. А как напишет, переправит его за границу, и будут его нам по «Голосу Америки» передавать. Ну, или по Би-Би-Си.

Лина. С чего это вы все взяли?

Мужик. Известно, с чего. Говорят. Да тут у нас один сексот за ним наблюдает. Так, пассивно. Много их тут, из Питера. В смысле - диссидентов.

Лина. Сережа — не диссидент.

Мужик. Да кто его знает. На его роже не написано.

Лина. Да я вам говорю.

Мужик. Вы жена. Лицо заинтересованное. Разве вы правду скажете?

Лина. Наверное, не скажу.

Мужик. И я про то. Ну вот, и дом Иван Михалыча.

Из дома глухо доносится песня Высоцкого «Банька по-белому».

Лина. И в этом доме он живет?

Мужик. А что?

Лина. Да он сейчас развалится!

Мужик. Дом дореволюционной постройки, это да. Но полвека еще простоит. Не крякнет. Иван Михалыч!.. Ванька!..

Из дома выходит крепкий и ладный мужик лет пятидесяти.

Иван Михалыч. Чего горло дерешь?

Мужик. Да вот к Сереге приехали.

Иван Михалыч. Кто?

Лина. Я жена Сергея. Лина.

Иван Михалыч. Да? А он мне говорил, что в разводе.

Лина. Да, в разводе. Но все-таки жена.

Иван Михалыч. Оно понятно. Только Серега сейчас вне доступа.

Лина. Почему? У него же сегодня день рождения.

Иван Михалыч. Вот потому и вне. Сережа с утра накушавши. Сейчас в отключке. Отдыхает.

Лина. Но мне зайти-то можно?

Иван Михалыч. А почему ж нельзя? Можно! Заходите. Только он отдыхает.

Лина. Я тихо. Подожду, пока проснется.

Иван Михалыч. Ну, проходите.

Мужик. Э-э. Как вас? Забыл...

Лина. Лина.

Мужик. (Развязно). Линок, рублик не подкинешь? Так сказать, на сугрев души, за содействие.

Лина лезет в сумку, достает кошелек, затем - металлический рубль.

Лина. Нате.

Мужик. Может, два?

Иван Михалыч. Не наглей! И одного много. Не велика работа.

Мужик. Извиняйте!

Лина. Ничего.

Поднимается на низкое крыльцо, затем в дом.

Иван Михалыч. Второй вход налево. Там открыто.

Лина проходит по коридору и сворачивает во вторую комнату. В комнате — жуткий бардак. Видно, что гуляла большая неряшливая компания. На столе — остатки закуски. На полу играет катушечный магнитофон «Днепр» в деревянном корпусе. На железной кровати безмятежно спит Довлатов. Он улыбается во сне. Над ним ватман, прикрепленный с стене кнопками. На ватмане гуашью — размашистая надпись: «36 лет в говне и позоре». Лина выключает магнитофон, садится на стул и смотрит на мужа. Он вдруг открывает глаза и тоже смотрит на нее.

Довлатов. Ты мне снишься?

Лина. Нет.

Довлатов. Точно?

Лина. Точно.

Довлатов. И до тебя можно дотронуться рукой?

Лина. Дотронься.

Довлатов протягивает руку и дотрагивается.

Довлатов. Да, живая.

Он садится на кровати и мотает головой.

Довлатов. Значит, приехала?

Лина. Я по делу.

Довлатов. По делу? А я думал, на день рождения.

Лина. Так просто совпало. Выпал свободный день.

Довлатов. Но ты ведь переночуешь?

Лина. Если приютишь.

Довлатов. Конечно. Я сейчас. (Довлатов умывается из рукомойника. Поливает водой голову. Вытирается полотенцем). Ну вот, и снова жить можно!

Лина вытаскивает из сумки литровую бутылку «Чинзано».

Лина. Это тебе подарок.

Довлатов. Уместно! Будем снижать градус. А какое у тебя дело?

Лина. Садись, выпей.

Довлатов. Удивительное дело! Моя бывшая жена предлагает мне выпить. Значит, дело действительно серьезное. Ты будешь?

Лина. Да, налей пару глотков.

Довлатов выбирает более-менее чистые стаканы. Оценивает их на свет. Себе наливает полный стакан. Лине — половину.

Лина. С днем рождения, Сережа.

Выпивают.

Довлатов. Так... Значит, что?

Лина. Сережа! Мы уезжаем. Это дело решенное. Дело времени. Я сейчас собираю бумаги. Нужна твоя подпись.

Довлатов. Конечно.

Лина. Я так и думала.

Довлатов. Давай.

Лина вытаскивает из сумки папку. Из папки — бумаги, протягивает Довлатову ручку.

Лина. Вот здесь и здесь.

Довлатов. Ага. Всего-то.

Лина. Да.

Довлатов. (Испуганно). А как же я без вас с Олей?

Лина. Поехали с нами.

Довлатов. Что я там буду делать?

Лина. А что ты делаешь тут? Водишь экскурсии?

Довлатов. Здесь мой народ, здесь мой язык.

Лина. Не преувеличивай. В гробу ты видел этот народ!

Довлатов. Не правда! Это он меня в гробу видел.

Лина. Я хочу начать жизнь с чистого листа. Хочу, чтобы Оля выросла в нормальной, цивилизованной стране.

Довлатов. Она и здесь нормально вырастет.

Лина. Давай не будем повторяться. Мы об этом много раз говорили. Не хочешь ехать, оставайся.

Довлатов. И останусь! Кто я без своего родного языка? Никто!

Лина. Там масса русских писателей. И все занимаются литературой.

Довлатов. Только никому они там не нужны.

Лина. А ты кому здесь нужен?

Довлатов. Всем. Или во всяком случае, многим.

Лина. Просто они об этом еще не знают?

Довлатов. Точно!

Лина. А узнают, будет поздно.

Довлатов. Судьба.

Лина. У каждого в его собственных руках.

Довлатов. А у меня выпал передний зуб. Смотри!

Он широко улыбается щербатой улыбкой, потом опускается на колени, обнимает ее ноги и окунает лицо в юбку. Его плечи содрогаются, он тихо рыдает. Лина гладит его по голове, как маленького мальчика. Сентябрьский бардовый закат заглядывает в маленькое окно избушки.

Затемнение.

 

Рюмочная неподалеку от Пяти Углов в Ленинграде. Довлатов и его приятель Саша пьют водку, закусывая бутербродами с сельдью и конфетами.

Саша. Ты ж понимаешь, что перешел рубикон? Теперь они от тебя не отстанут.

Довлатов. А что они мне сделают?

Саша. Да хрен их знает! Возьмут и закроют.

Довлатов. Я что, диссидент? В антигосударственной деятельности не замечен. За права иудеев и педерастов никогда не бился За что закроют-то?

Саша. Да найдут за что! За этим дело не встанет. Пришьют какую-нибудь хулиганку. Помнишь мы с тобой из-за книжки подрались, а соседка ментов вызвала?

Довлатов. Ну.

Саша. Меня на административную комиссию вызывали. Штраф впаяли. Выпьем!

Выпивают.

Довлатов. Главное, Саш, я никак не пойму, чего они ко мне прицепились? Ведь в целом я вполне законопослушный гражданин. Не хуже других. И даже пью не больше, чем в среднем по Союзу. 

Саша. Дело не в пьянке. У тебя в Америке книжка вышла?

Довлатов. Вышла.

Саша. Издательство «Энн Арбор», штат Мичиган?

Довлатов. Точно!

Саша. По «Голосу Америки» ее передавали?

Довлатов. По «Радио Свобода».

Саша. Один хрен. Все! Ты под колпаком.

Довлатов. И что теперь делать?

Саша. Переждать. Перетерпи. Не высовывайся.

Довлатов. Да я и так уже терпила. Ушел в ноль. Считай, самоликвидировался.

Саша. Да? А я слышал твой новый рассказ в «Континенте» напечатали...

Довлатов. Неужели? Быстро слухи дошли.

Саша. А ты как думал? Весь город ночами по кухням, как в окопах, сидит — вражьи голоса слушает.

Довлатов. Вот, а не запретили бы мою книжку в Таллине, был бы сейчас членом Союза писателей. Сочинял бы сценарии для «Ленфильма». И никаких тебе голосов.

Саша. Да проблема даже не в голосах! Какой из тебя предатель? Просто ты сам по себе фигура заметная. Выламываешься из горизонтального ландшафта. А там (показывает глазами вверх) этого не любят. Им от этого зябко становится. Не по себе.

Довлатов. Так что мне теперь и не писать?

Саша. Почему? Пиши. В стол. Самиздат, опять же. Кто это может запретить? Времена в России иногда меняются. Этому вся наша история учит. Вот помяни мое слово, пройдет всего несколько лет, и само же КПСС все шлюзы и откроет. 

Довлатов. Ну уж нет! Вот им! (Показывает неприличный жест). Я так сдохну тут, пока дождусь их открытых шлюзов. А у меня мать-старуха болеет. Мне помирать нельзя.

Саша. Тише! Там у нас за спиной какой-то сексот маячит.

Довлатов. Да ты что?

Саша. Верняк. Целый день нами нами шляется. Я его еще в пивной на Кирочной заметил. Вшивый сексот!

Довлатов. Да? (Оглядывается). Не заметил.

Саша. Не отсвечивай. Допивай. Сейчас выйдем на улицу, дойдем до подворотни, я ему в<..>у. Ты мой правый хук знаешь. Один удар, и полрта зубов нет. Чтобы знал, на что способна русская интеллигенция. За кем шляться, а за кем не стоит. 

Довлатов. Да ты с ума сошел? Тут нас и повяжут. Сам же советовал, не высовываться.

Саша. А ты и не будешь. Я сам все сделаю. Пошли!

Они выходят из рюмочной. Действие полностью перемещается со сцены на экран. Довлатов и Саша идут по улице, сексот - за ними. Неподалеку по курсу маячит подворотня, из которой вдруг выходят двое крепких молодых мужчин в штатском. Они быстро приближаются, достают из карманов красные книжечки.

Первый сотрудник. Гражданин Довлатов! Ваши документы! 

Саша. Так, Серж, я линяю. Им нужен ты! Держи себя спокойно, на провокации не реагируй, руки по швам. (Убегает).

Второй сотрудник. Стой! Куда?

Сексот пытается поймать убегающего Сашу, но тот бьет его правой точно в челюсть так, что из рта сразу эффектно вылетает зуб и сгусток крови. Проходящая мимо женщина визжит: «А-а! Убивают!».

Второй сотрудник сильно бьет Довлатова под дых. Довлатов охает, сгибается и, получая второй удар в голову, медленно падает на асфальт.

Первый сотрудник. Вы арестованы!

Второй сотрудник. На! (Добивает Довлатова ударом ботинка). 

Затемнение

 

Довлатов

В центре сцены на табуретке сидит Довлатов и крутит колесико настройки радиоприемника «VEF12». Сквозь эфирные помехи он находит нужную радиоволну, внимательно вслушивается.

Диктор. «Говорит «Радио Свобода». Продолжаем выпуск новостей. В Ленинграде из тюрьмы выпущен писатель Сергей Довлатов. Напомним, вот уже несколько месяцев КГБ преследует его за публикацию литературных произведений в западных издательствах. С точки зрения партийных властей — это тягчайшее преступление. Две недели назад Довлатов был избит в отделении милиции за якобы «сопротивление правоохранительным органам». В защиту Довлатова публично выступил американский писатель Джон Апдайк, голливудский актер Роберт Рэдфорд, поэт-эмигрант Иосиф Бродский...

Довлатов выключает радиоприемник. Берет в правую руку бутылку водки, в левую — фокстерьера Глашу.

Довлатов. Мама!

Мама. Да, сынок.

Довлатов. Знаешь, что в тюрьме было самое неприятное?

Мама. Что?

Довлатов. Необходимость публично справлять естественные надобности.

Мама. Что они тебе сказали?

Довлатов. Что все наши документы в ОВИРе сделают в кратчайшие сроки. Чуть ли не в течение месяца.

Мама. Так ты их действительно не трогал? Не оказывал сопротивление?

Довлатов. Да ты что? Если бы оказывал, я бы уже не вышел.  

Мама. Так мы все-таки едем?

Довлатов. Извини за неуместный пафос. Я выбираю свободу! Получается, выбирать особо не из чего. Это уже судьба. Прости, но между тюрьмой и свободой... Прости за неуместный пафос, я выбираю свободу.

Мама. Хорошо, сынок. Я готова.

На сцену вкатываются трап и два авиационных кресла. Звучит песня Аркадия Северного «Журавли»

Далеко-далеко журавли полетели,

Оставляя поля, где бушуют метели. 

Далеко-далеко журавлям полететь нет уж мочи,

И спустились они на поляну в лесу среди ночи...».

 

Пьяный Довлатов с бутылкой водки и фокстерьером Глашей, мама — вслед, поднимаются по трапу и садятся в кресла. Довлатов глупо улыбается, мама печальна. Стюардесса просит пристегнуть ремни безопасности. Довлатов и мама пристегиваются. Довлатов пьет водку из горлышка бутылки крупными глотками. Шум авиационного мотора нарастает, заглушая песню Аркадия Северного. Сцену затопляет красный свет и уходит в черное.

Вспышка

 

Бруклинская квартира. Раннее утро. Довлатов лежит на диване и набирает номер. Слушает трубку.

Довлатов. Петя? Привет! Не разбудил? Знаешь, а я кажется, умираю. Да нет, не преувеличиваю. Просто чувствую. Пришел последний час. По потолку идут какие-то трещины. Бабочки летают разноцветные. Да. В общем, попроси у всех за меня прощения. И скажи, что я тоже не в обиде. Ага, пока. (Набирает еще один номер). Мама! Хорошо, что не спишь. Я-то? Да тут у одной знакомой. Лина? Они с Олей на даче в горах. Да. А я остался в городе. Мама, я хочу тебе сказать, что очень-очень тебя люблю. Ты это знай. Очень-очень. Я так редко тебе об этом говорил. Но ты самый близкий и родной мой человек. Да, мама. Люблю. Целую. Прощай.

Вдруг в прихожей раздается шум, и в комнате стремительно появляется Лара.

Лара. Сережа, как ты? Как ты себя чувствуешь?

Довлатов. Лара, ты не галлюцинация?

Лара. Какая галлюцинация? Ты бредишь?

Довлатов. Потрогай меня.

Лара берет Довлатова за руку.

Довлатов. О! Это что-то новое. Теплая, живая.

Лара. Сережа, что с тобой, что у тебя болит?

Довлатов. У меня болит живот. Но я думаю, что это сердце.

Лара. Я вызываю скорую! Давай в душ!

Она помогает Довлатову подняться и ведет его в душ. Включает воду и раздевает Довлатова до гола. Потом заталкивает под душ. Довлатов стоит под водой, качаясь. Потом падает, громко шлепаясь мокрым телом о кафель.

Довлатов. (Хрипит). Ла-ра!

Лара. (Заглядывает в ванную комнату). Сережа! А-а!..

Она пытается растормошить тело, бьет Довлатова по щекам. Приподнимает голову. Голова падает. Все бесполезно. Ничего не получается. 

Звонок в дверь. Лара бросается открывать. Появляются санитары с инвалидным креслом. Они русские.

Лара. Он умирает! Спасите его!

Первый санитар. Гуд монинг! Так! Страховка есть?

Лара. Нет.

Второй санитар. Откуда он, из Бронкса?

Лара. Нет. Он из Квинса.

Первый санитар. Тогда мы не можем его взять!

Лара. Как так?

Второй санитар. Да так! У него же нет страховки. Если бы он был из Бронкса, мы бы его взяли.

Первый санитар. (Осматривая Довлатова). Да вы не расстраивайтесь, он все равно помрет.

Довлатов. (С трудом произнося слова, громко хрипит). А, это снова вы?! Все-таки до меня добрались? 

Лара. А-а! (Бросается на первого санитара и бьет его). Подонки! Б<...>! Идиоты! А ну-ка быстро взяли и потащили в машину! Я буду жаловаться! Я до мэра Нью-Йорка дойду! Вас, придурков, завтра уволят!

Первый санитар. Слушай, давай не будем связываться с этой истеричкой. Вдруг вправду донос накатает?

Второй санитар. Ладно. Давай, поднимай его, сажай в кресло.

Первый санитар. (Возится с телом). У-у! Фак! Какой кабан тяжелый.

Второй санитар. Вот так! Полотенце есть? Стыд прикрыть?

Лара срывает с сушилки сухое полотенце. Они вывозят Довлатова из квартиры в лифт, спускаются вниз и везут к машине скорой помощи. Голова Довлатова мотается, как у тряпичной куклы, глаза закатились. Полотенце падает. Санитары затаскивают кресло в машину. Лара тоже хочет залезть в салон. Но водитель преграждает ей путь.

Водитель скорой. You mustn't!

Лара. Let me go! Let me go! My husband is there!

Он внимательно смотрит ей в лицо, машет рукой и все-таки пускает ее внутрь. Захлопывает дверь.

Машина уезжает. Пустая сцена.

Звук:

Лара. So, doctor? Is he alive?

Доктор. Unfortunately, your husband is dead. It was too late. Extensive myocardial infarction. If only he had been brought here a bit earlier... Too late. My condolences.

Пауза.

На сцене постепенно, - сначала один, потом второй, третий, четвертый и так далее, - возникает толпа из персонажей спектакля, окутанных театральным дымом. У санитара на плече кассетник с переливающимися цветными лампочками, из которого звучит песня «Losing My Religion» в исполнении JOY. Кассетник и смартфоны воспроизводят одну и ту же песню. Движение толпы продолжается, и уже у всех, кто находится на сцене, кассетник и смартфоны играют одну и ту же песню. Вдруг один человек останавливается и, мешая другим, кричит в зал: «Мужики! За что же так с Серегой?!. А?.. Зачем так с Серегой?.. За что?». На экране появляются титры, и звукорежиссер включает на полную мощность «Losing My Religion» в кавер-версии Trivium

КОНЕЦ  

 

Перевод с английского:

Нельзя! - Пустите! Пустите! Там мой муж!

Доктор, ну как? Он жив? - К сожалению, ваш муж умер. Было слишком поздно. Обширный инфаркт миокарда. Если бы его привезли хотя бы немного раньше... Поздно. Соболезную вам.

Довлатов

 

Примечания:

Саундтрек:

R.E.M. «Losing My Religion»

Elvis Presley «It's Now Or Never»

The Shadows «Man of Mystery»

Lilly Wood & the Prick (Robin Schulz Remix) «Prayer in C»

Brian Hyland «Itsy Bitsy Teenie Weenie Yellow Polka Dot Bikini»

Nancy Sinatra «Bang Bang (My Baby Shot Me Down)»

Ирма Сохадзе «Первые шаги (Топ топ топает малыш)»

Salvatore Adamo «Tombe la neige»

Nancy Sinatra «These Boots Are Made for Walkin’»

Мarie Laforet «Manchester et Liverpool»

Олег Ануфриев «Есть только миг» (Из кинофильма «Земля Санникова»)

Владимир Высоцкий «Банька по-белому»

Аркадий Северный «Журавли»

JOY «Losing My Religion»

Trivium «Losing My Religion»

 

Фильмография:

«Довлатов и окрестности» ГТРК «Псков», 2001

«Вертикальный город» ГТРК «Псков», 2002

 

Бибиография:

Довлатов С. Д. Последняя книга. СПб., 2001.

Довлатов С. Д. Собрание сочинений: В 4 т. СПб., 2005.

Каширин С. И. Дуэль с Довлатовым или За что пипл хавает вертухая. СПб., 2015

Ковалова А., Лурье Л. Довлатов. СПб., 2009.

О Довлатове. Статьи, рецензии, воспоминания. Тверь, 2001.

Пекуровская А. Когда случалось петь С. Д. и мне. СПб., 2001.

Попов В. Г. Довлатов. М., 2010.

Сабило Иван. Человек, которого не было // Книжная лавка. Альманах. Выпуск 1. СПб., 1997. С. 105-154.

Сергей Довлатов. Жизнь и мнения. Избранная переписка. СПб., 2011.

Сергей Довлатов — Игорь Ефимов (эпистолярный роман). М., 2001.

Скульская Е. Перекрестная рифма (письма Сергея Довлатова) // Звезда. 1994. № 3.

Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами. М., 2001.

Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб., 1996.

Штерн Л. Довлатов, добрый мой приятель. СПб., 2005.

Довлатов